Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Пантелеймон Кулиш

Интереснее для нас из самих похождений Тарасенка в Белоруссии то, что посланный из Смоленска в Брянск лазутчик привез от бояр, живших в окрестностях Брянска, Леонтьева и Семеева, «весьма обстоятельные известия» о том, как провожали из Брянска казацкое войско, кто были провожатые и через какие села вели его. «Семеева» (писал подвоеводий), «я полагаю, ваша милость помнит. Вы встречали его веселящегося у меня, в последнюю вашу бытность. Это человек очень хороший. Он передал мне весьма обстоятельные известия. По его словам, по царскому указу и по распоряжению брянского воеводы, местные бояре провожали казацкое войско. Он даже назвал поименно бояр. Провожатыми именно были: он сам, Тимофей Голынов, Федор Безобразов, Алексей Требашный, Константин Мясоедов и до двадцати других, которых лазутчик не помнил. Из Брянска в Рославль они вели казаков по следующему маршруту: Брянск, Леденево, Бирощек, Миловники, Клевитов, Новоселки, Черебин, Горошково, Жарево... Сегодня (продолжает подвоеводий) опять получил я точное известие, что начальник этой сволочи, Тарасенко, уже разослал чаты из Рославля: одну в Прудки и Черепов, другую в Ельню и Дорогобуж. Последним городом они овладели, захватили в нем пушки и запас пороху, склонили к бунту все окрестные волости, и намерены из Дорогобужа идти в Кричев, Мстислав, Могилев, Оршу, и затем, овладев этими городами, покуситься на Смоленск. Пожар приближается к нам. Уже хлопы у нас бунтуют; а между тем я не располагаю никакими средствами защиты. В подъезды мне некого послать, кроме грунтовых казаков. Но они не годятся для разъездов: отправив их, я бы только доставил неприятелю языков: ибо казаки эти на клячах, взятых от сохи, не в состоянии ничего сделать, и сами, без нужды в том, погибнут. Из помещиков здесь нет никого. Они медлят; затеяли созвать сеймик, а между тем неприятель опустошает уже край, овладевает селами, и с каждым днем усиливается и становится опаснее. При казаках находится и отряд татар в 600 коней».

Хмельницкий сделал поджог с обеих сторон весьма искусно, да еще умудрился пустить слух, через покупных людей, и о царском вмешательстве в его каверзы. Но разгореться огню не дали, как со стороны Кракова, так и со стороны Рославля. Мы уже знаем, как был уничтожен Небаба. Хмельницкий возлагал на него такую же надежду, как и на погибшего в Белоруссии Кричевского. Сделанный Хмельницким в этом важном случае выбор можно уподобить выбору карикатурного Зевса относительно карикатурного Энея:

Чи бачиш, він який парнище?На світі мало є таких:Горілку, так мов брагу, хлище:Я в парубках кохаюсь сих.

По словам Самовидца, казаки Небабы «зоставили беспечне, болшей бавячися пьянством, анежели осторожностию, розумеючи, же юже незвитяжоными зостали».

Своею войсковою несправностью, в которой упрекает его Самовидец, он погубил и Тарасенка, в котором украинская историография лишилась такого же предмета прославления, каким обещал ей быть и Костка-Наперский.

Разбив Небабу, князь Януш Радивил отправил Гонсевского на правую сторону Днепра, где Хмельницкий поставил на стороже в Чернобыле Горкушу, а под Киевом — киевского полковника, Антона Ждановича; сам же Радивил подступил к Чернигову, где казаки наготовили множество запасов. Казацкий гарнизон бежал из Чернигова. Радивил занял город и, как был в Польше слух, опустошил по-неприятельски окрестные места.

Между тем Гонсевский разбил Горкушу. Антон Жданович встретил литовское войско в 15 верстах от Киева, и пытался отразить; но, как объясняли царским людям в Чигирине, внял совету киевского митрополита и печерского архимандрита не подвергать казаков напрасной опасности и не раздражать Радивила против Киева, только выполнил благой совет с такой поспешностью, что, по словам жившего тогда в Печерском монастыре Ерлича, побросал в Киеве все, даже пушки.

Радивил занял Киев мирно, насколько это было возможно при известном хищничестве литовского войска. Лагерь свой расположил он в «старосветских валах» около Св. Софии, обезопасил Печерский монастырь сильною стражею, а сам занял квартиру в резиденции митрополита у Св. Софии («w pokojach Ojca Melropolity», пишет Ерлич). Но киевские мещане, еще до прихода Литвы, сели на байдаки вместе с казаками, и ушли к Переяславу, Черкассам и другим поднепровским убежищам, так что Радивил, по словам Самовидца, застал Подольское место мало не пустым.

В это время проезжал через Киев к Хмельницкому царский подъячий, Фомин, вместе с возвращавшимся из Москвы агентом Хмельницкого, назаретским митрополитом Гавриилом; но в донесении царю написал о своем пребывании в Киеве только следующие слова:

«А как у казаков (Ждановича) с поляки (т. e. с Литвою) был бой, и киевские мещане животы свои из Киева вывозили и сами выбежали за Днепр, и в те поры, с великого страхованья, друг друга топтали, и меж ими в Киеве по улицам и на перевозах теснота была большая. А митрополит (Гавриил) и подъячей в те поры от польских людей, будучи в Киеве, были в великом страхованье. А в Киеве города и никаких крепостей нет, и в осаде сидеть от воинских людей негде».

Сентября 4 Потоцкий получил уведомление, что князь Радивил идет на соединение с ним с 2.000 войска, оставив свой обоз и войско под Киевом. Но еще до прихода Радивила донесли Потоцкому, что 5.000 «хлопов», соединясь в двух милях от лагеря, идут к Днепру, неизвестно для чего. Полевой гетман двинулся против них с четырьмя полками и с тысячею пехоты, а великий, с нарядною кавалькадою, встретил в поле Радивила. С обеих сторон (сказано в дневнике) старались показать войсковую роскошь в лошадях, оружии, панцирях, щеголяя кирасами, леопардовыми, тигровыми шкурами, серебром и золотом (z wiclkim splendorem wojskowym z obu siron, konno, zbrojno, pancerno, od kirysow swietnych, lamparfow, tygrysov, Crebra i zlota).

Начались взаимные угощения, а между тем Калиновский, как было слышно, положил на месте 3.000 из 5.000 «хлопов», которые намеревались ударить на литовские байдаки под Киевом и, овладев ими, осадить немногочисленное литовское войско. Одновременно с этими «хлопами» спускались по Десне к Киеву казацкие чайки, и еслиб им удалось покушение, то оно было бы надлежащим комментарием смиренного, миролюбивого и богобоязенного письма казацкого батька к Потоцкому. Казацкая флотилия ударила на литовские байдаки 6 римского сентября, но без пособия пехоты ничего больше не сделала.

В Киеве между тем своевольники (как пишет Ерлич) зажгли «для грабежа» Подол. На другой день пожар возобновился. Сгорело 2.000 домов (одних шляхетских 300) и несколько церквей, в том числе и Пречистая в рынке, в которой хранились градские и земские книги; сгорели также и (братские) «школы».

Казаки чуяли, что конец их добычному промыслу приближается; что ляхи с одной стороны, а москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права; что только в единении с татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядников. К берестечским беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные казатчиной мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:

Тоді козак і мужик за пана Хмельницького Бога просив,Що не один жидівський жупан зносив.

Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в казаки по-прежнему; а хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв казацкого батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и паволочан, не миновал казацкий террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельской кушнерке, и отвращение к труду, от которого все отвыкли.

Интеллигенция церковная, полонизованная Петром Могилою, умолкла с своими наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою польщизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над ребеллизантами поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия «духовной школы» Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим, столетним затворником, преподобным Иовом Почаевским, скончавшимся в этом году [61]. Над антипанской паствой Иоанна Вишенского, Иова Борецкого, Исаии Копинского господствовал безнравственный казак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции по базарам и караван-сараям каждая победа янычар и снахов немедленно воспевалась присяжными турецкими и славянскими бардами, — среди наших малорусских рынков, во всем похожих теперь на азиатские, пелись казацкие легенды, имевшие целью возбуждать воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской веры с самого начала его бунта: