Трое - Георгий Иванов Марков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Подготовились», — отмечает он.
На подставке кипит сосуд с иглами для спринцовок.
Он садится на стул. Дверь, ведущая в комнату напротив, открывается и оттуда выходит врач. Краснолицый здоровяк, больше похожий на борца или мясника. Смотрит из-под бровей на Ивана и проходит в кухню мыть руки.
Оставшись один, Иван снова задумывается о своем присутствии здесь, о поведении, раздвоенности, которая сопровождала его всю дорогу, пока он ехал с завода, и которая впервые так сильно его смущает.
Он еще раз убеждает себя в правоте своих суждений и снова чувствует их несостоятельность. Ему хочется найти самое простое и ясное объяснение всему — подобно историку, принимающему какое-либо историческое явление таким, как оно есть, не отдавая предпочтения тому, что больше всего соответствует его вкусам. Но в следующий момент роль историка кажется ему явно упрощенной и чуждой. Столь же чуждой кажется ему и роль привыкшего к своему ремеслу регистратора мертвецов. И все это потому, что он не хочет признавать смерть, ее всевластие и неизбежность. Ему кажется, что смерть — это еще не конец, ибо он не может поверить в свою собственную смерть. С другой стороны, он все ощутимее чувствует ее силу, ее нависшую над этим домом тень, ее тленное дыхание.
Вымыв руки, доктор возвращается. Кивает Ивану и со вздохом опускается на соседний стул.
— Надеюсь, что через несколько минут вы сможете ее увидеть! — говорит он.
Ивану кажется очень странным это «сможете ее увидеть». Словно он очень страдает от того, что не может ее видеть.
Доктор протягивает ему пачку сигарет. Закуривают.
— Это рак! — доктор пускает клубы дыма. — Столько людей погибает! Только в нашем доме за год на тот свет отправились двое!
Иван должен принять эти слова как утешение. В утешении нуждаются люди, которые потеряли что-нибудь.
Доктор пытается назвать причины, которые, по мнению ученых, стимулируют возникновение рака. Он врач, основательно знакомый с данным вопросом, говорит легко, убедительно и подробно останавливается на каждой причине. Ивану следовало бы поблагодарить его за то, что врач старается его рассеять…
Но Иван думает, что все эти причины не имеют отношения к ней, что настоящая главная причина смерти жены (какой бы ни была болезнь) — ее определенное, осознанное или неосознанное нежелание жить. В течение всей их совместной жизни она чувствовала себя лишним, никому не нужным человеком. Иван был убежден, что в другие времена, в какую-нибудь минувшую историческую эпоху, более жестокую и грубую, она сразу же погибла бы от ударов судьбы…
Словоохотливый доктор рассказывает о других своих пациентах. Кто как болел, как умер. Парадоксы. О старике, пившем ракию из бочки, в которой случайно утопилась змея, и выздоровел, в то время как медицина была не в силах помочь ему.
Иван смотрит доктору в лицо и не слушает его. Его это даже начинает раздражать.
— Доктор? — говорит он. — Вы, наверное, очень боитесь?
Недоумение.
— Мне кажется, что когда вы рассказываете о страданиях ваших больных, вы в то же время радуетесь и торжествуете, что не вы, а они умирают!
На лице врача появляется ироническая улыбка.
— А вы не радуетесь? Лицемерие, голубчик, поповщина!
«Черт бы тебя подрал, верно!» — думает Иван с отвращением.
За дверью слышится тихий сдавленный крик, затем стон.
Доктор встает. Он жалеет, что напрасно потерял время, разговаривая с таким типом. Выбегает мать. Она и доктор входят в комнату. Стоны затихают.
Сейчас он видит ее пианино, которое стояло в его квартире. Если бы она стала хорошей пианисткой, то не умерла бы. Интересно, когда она играла в последний раз? Что получится, если он сейчас попытается сыграть что-нибудь? Кощунство! Почему? Почему нас всегда охватывает скорбь, когда кто-нибудь умирает? Даже если этот кто-нибудь был мертвецом и при жизни.
— Можете войти! — говорит доктор. — Она хочет видеть вас!
«Хочет видеть вас!» — это тоже кажется ему ложью. Звучало бы правдоподобнее, если бы она ему назначила любовное свидание.
Иван твердо переступает порог. Лицо его спокойно, ни одна жилка на нем не вздрагивает, в глазах нет и следа влаги. Мать, выходя из комнаты, удивленно смотрит на него.
Он закрывает за собой дверь.
Занавески, озаренные солнцем. Светлая, праздничная тень и запах весенней зелени.
Она лежит, раскинув руки на оранжевом одеяле. Никогда он не допускал, что она может так измениться. Не изменились только волосы — выгоревшие, смятые пшеничные колосья. Лицо ее потрясает. Состарившееся, высохшее, со свинцовым блеском умирающей ткани, выступающими костями мертвеца, бескровными синеватыми губами. Так вот он каков — поцелуй смерти!
Не хватает только гроба.
Он подходит. Когда он садится на стул подле кровати, она открывает глаза и смотрит на него.
Далекое, далекое, пустынное небо, которого никто не достигнет. Есть ли там что-нибудь?
Есть слезы. Вода бездонных колодцев, вода от дождей, вода от весны… вода от жизни.
Нет отчаяния, нет примирения, нет боли, ни одного из знакомых чувств. Только слезы и их живые источники, и необъятная пустыня…
И тишина, от которой звенит в ушах.
Когда он заплакал? Когда заговорил? Что сказал? И эта страшная дрожь. Как трясет эта беззубая смерть! Смотри, смотри, человек, в глаза ей смотри! Что видишь ты? Ночь! Подумай о себе, врожденный эгоист! Что стоят твои принципы перед моей властью! Что стоит все? Я — направление, в котором течет все — реки с молодыми утопленниками и старыми разложившимися трупами, я, ученый мой физик, — потенциальный ноль…
Философствуй, сколько душе угодно.
живи, как хочешь,
чувствуй, что хочешь,
И ты придешь ко мне! Я — абсолютное равенство…
Две птички бьются в окно, порхают, щебечут.
«Врешь! — приходит он в себя. — Врешь!
Вчера Младен умер в расцвете сил. Умер в бою с тобой. И хотя ты показывала ему открытую дверь, он остался и не покорился.
Ты уравниваешь только плоть. Но знак равенства между душами ставим только мы!
Мертвецы, на финише нет других судей, кроме нас, живых!..»
Над Витошей плавится солнце. Плещется золото о тонкие, зеленые плечи и струится вниз по ущелью. Купается веселая обнаженная девушка — гора. И шумят в оврагах мутные потоки, и щебечут опьяненные птицы в Княжевском лесу, и не умолкает детский гомон в школе. И сохнет простертое на облаках голубое платье, развеваемое проказником ветром, и приковывает к себе жадные глаза мужчин.
И замирают глухие удары кладбищенского колокола.
31
Путь к счастью — это и есть счастье.
Так тихо, что не похоже на свадьбу. Даже нет музыки. И разговоры смолкли.
Но никто из
