Пристрастие к смерти - Филлис Джеймс

Было воскресенье, шесть часов вечера. Кэрол Уошберн стояла на балконе, вцепившись в перила, и смотрела на панораму Северного Лондона. Когда Пол бывал у нее, им не нужно было задергивать шторы, даже ночью. Они могли вместе смотреть на город, зная, что их никто не увидит, никто не вторгнется в их уединение. Они любили постоять на балконе, ощущая тепло друг друга даже сквозь ткань одежды, чувствуя себя в полной безопасности и изолированности, и посмотреть на суетливо копошащийся в своих заботах город, чьи контуры обозначались множеством огней. Тогда она была привилегированным зрителем, а теперь – парией, тоскующей об этом далеком недостижимом рае, из которого была навсегда изгнана. Каждый вечер после его смерти она стояла здесь, наблюдая, как зажигаются огни, дом за домом, квартал за кварталом, – квадраты огней, овалы огней, свет, мерцающий сквозь занавески, за которыми люди живут своей общей или отдельной жизнью.

Воскресенье, казавшееся самым долгим из прожитых ею, медленно тащилось к концу. Днем, отчаянно ища предлог вырваться из своей клетки, она съездила в ближайший открытый супермаркет. Ей, собственно, ничего не было нужно, но она взяла тележку и, бесцельно бродя между прилавками, автоматически бросая в нее какие-то консервы, пакеты, рулоны туалетной бумаги, набила ее доверху, не замечая любопытных взглядов других покупателей. Но потом слезы вновь непроизвольно непрерывным потоком покатились у нее из глаз, капая на руки, покрывая мокрыми пятнами пакеты с кукурузными хлопьями и сморщивавшуюся от влаги туалетную бумагу. Она бросила тележку, заваленную ненужными ей товарами, пошла к оставленной на стоянке машине и поехала домой, медленно и осторожно, как начинающий водитель, которому мир вокруг кажется смазанным и сумбурным, а пешеходы дергающимися, словно марионетки на ниточках, в растворяющейся под вечным дождем реальности.

К вечеру она ощутила отчаянную потребность в человеческом общении. Это не имело ничего общего с желанием начать какую-то новую жизнь, распланировать будущее, закинуть лежавшую без применения сеть за пределы пустоты, созданной ею вокруг своей тайной жизни, и начать выуживать оттуда и подтягивать к себе других людей. Это было всего лишь непроизвольное желание оказаться рядом с живым существом, услышать чей-нибудь голос, издающий самые обычные, ничем не примечательные человеческие звуки. Она решила позвонить Эмме, с которой они вместе поступали на госслужбу и которая теперь возглавляла департамент здравоохранения и социальной защиты. До знакомства с Полом она проводила с Эммой большую часть свободного времени – они быстро перекусывали в пабе или кафе, расположенных в равноудаленных от их офисов местах, ходили в кино, иногда – в театр, даже съездили однажды на выходные в Амстердам, чтобы посетить тамошний Национальный музей. Это была необременительная и нетребовательная дружба. Кэрол знала, что Эмма никогда не поступится шансом встретиться с мужчиной ради удовольствия провести вечер с ней, и Эмма же стала первой жертвой ее одержимости тайной своей частной жизни, нежелания пожертвовать даже часом времени, которое могло быть отдано Полу. Она посмотрела на часы. Шесть сорок две. Если Эмма не уехала из города на выходные, она может быть дома.

Пришлось уточнить номер по записной книжке. Знакомые цифры выпрыгнули со странички, как ключик к когдатошней полузабытой жизни. Кэрол ни с кем не разговаривала с тех пор, как от нее ушли полицейские, и подумала: покажется ли Эмме ее голос таким же хриплым и фальшивым, каким кажется ей самой?

– Алло. Эмма? Ты не поверишь – это Кэрол, Кэрол Уошберн.

В трубке слышалась бравурная полифоническая музыка. То ли Моцарт, то ли Вивальди.

– Дорогой, приглуши музыку, – крикнула кому-то Эмма, потом, обращаясь к Кэрол, продолжила: – Боже милостивый! Как ты?

– Прекрасно. Мы сто лет не виделись. Не хочешь сходить в кино или еще куда-нибудь? Может, сегодня?

После короткой заминки снова раздался голос Эммы, нарочито безразличный – она тщательно сдерживала удивление и, может быть, даже обиду.

– Прости, мы ждем к званому ужину гостей. – Она всегда выражалась так напыщенно, даже если собиралась кормить своих гостей китайской едой навынос за кухонным столом. Это была одна из ее снобистских привычек, которые раздражали Кэрол.

– Тогда, может, на следующей неделе? – предложила она.

– Боюсь, это невозможно. Мы с Алистером уезжаем в Уилтшир, навестить его родителей. Может, как-нибудь в другой раз. Я была очень рада услышать тебя, но должна бежать – гости начнут собираться в половине восьмого. Я тебе позвоню.

Кэрол едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Пригласи и меня, пригласи меня! Пожалуйста, мне очень нужно куда-нибудь пойти». Трубка легла на рычаг – голос, музыка, связь с внешним миром прервались. Алистер. Ну да, конечно, она и забыла, что Эмма была помолвлена. Какой-то начальник из министерства финансов. Значит, он к ней переехал. Можно себе представить, что они сейчас говорят. «Три года ни словечка – и вдруг нате вам: не хочешь ли пойти в кино? Да еще звонит в воскресенье вечером».

Эмма не отзвонит, как обещала. У нее есть Алистер, у них общая жизнь, общие друзья. Нельзя вычеркнуть человека из жизни и ждать, что он будет любезен и на все готов только потому, что тебе снова захотелось почувствовать себя среди людей.

Ей оставалось прожить еще два трудных отпускных дня, прежде чем настанет время возвращаться на службу. Она, конечно, могла поехать домой, если бы не считала теперь домом эту свою квартиру. И едва ли стоило труда тащиться в Клактон, в квадратное, под высокой крышей, загородное бунгало, где ее вдовствующая мать живет уже двенадцать лет после смерти отца. Кэрол не была там уже год и два месяца. Вечер пятницы был священным и неприкосновенным временем; в этот вечер она могла надеяться, что Пол заедет к ней часа на два по дороге в свой избирательный округ. Воскресенье она тоже всегда берегла для него. Мать, привыкшую к небрежению с ее стороны, это, похоже, уже перестало волновать. Сестра матери жила в таком же бунгало по соседству, и две вдовы, забыв о былых распрях, устроились в своем мирке, поддерживая друг друга. Течение их ограниченных кирпичными коробочками жизней отмерялось маленькими удовольствиями: поездками в магазин, утренним кофе в любимом кафе, обменом книг в библиотеке, просмотром вечерних телевизионных программ с одновременным ужином на сервировочном столике. Кэрол почти перестала интересоваться их жизнью, тем, почему, живя у моря, они никогда к нему не ездят, о чем они между собой говорят. Она могла бы сейчас позвонить матери, и та нехотя согласилась бы ее принять, хотя была бы недовольна тем, что придется стелить вторую постель, вместе есть, что ей помешают в выходной день смотреть телевизор. Кэрол напомнила себе, что сама в течение трех последних лет приучала мать не ждать внимания с ее стороны и радовалась, что времени, предназначенному для Пола, не угрожают никакие требования из Клактона, поэтому было бы неприлично позвонить теперь и броситься домой в надежде найти там утешение, о коем она не имела права просить и коего ее мать, даже если бы знала правду, не могла ей дать.

Шесть сорок пять. Если бы сегодня была пятница, он бы уже подходил к дому, приурочив свой приезд так, чтобы в холле никто не мог его увидеть. Раздался бы один длинный звонок и два коротких – его условный сигнал. И тут действительно раздался звонок – один, долгий и настойчивый. Кэрол показалось, что следом она услышала и короткий, потом еще один, но это было лишь игрой воображения. На один чудесный миг, не более, она подумала, что он пришел, что все это было идиотской ошибкой, крикнула: «Пол, Пол, дорогой мой!» – и почти врезалась с разбегу в дверь. Потом сознание вернулось к реальности, трубка домофона чуть не выскользнула из ее вспотевшей ладони, а во рту сделалось так сухо, что ей почти послышался шелест губ, когда она прошептала:

– Кто там?

Ей ответил высокий женский голос:

– Можно мне к вам подняться? Я Барбара Бероун.

Кэрол, не задумываясь, нажала на кнопку и услышала жужжание открывающегося замка и щелчок захлопнувшейся двери. Теперь уже было поздно передумывать, но она знала, что и в любом случае у нее не было выбора. В нынешнем своем отчаянном состоянии она не отказалась бы от встречи с кем угодно. А эта встреча была неотвратима. С самого начала романа с Полом Кэрол хотелось увидеть его жену, и вот сейчас ей предстояло с ней познакомиться. Она ждала, как раньше ждала его, открыв дверь и прислушиваясь к гудению лифта, к приглушенным шагам по ковру.

Барбара Бероун шла по коридору легкой походкой, небрежно-элегантная, вся какая-то золотистая, неуловимый летучий аромат духов предшествовал ей, растворяясь в воздухе. На ней было кремовое пальто из тонкого сукна с широкими проймами и складками на груди; рукава – из какого-то более тонкого материала иной выделки. Черные кожаные туфли казались такими же мягкими, как ее черные перчатки; на плече сумка с тонким ремешком. Она была без шляпы, пшеничные волосы с бледно-золотистыми прядями закручены на затылке в длинный валик. Кэрол удивило, что она в состоянии замечать детали: ведь она обратила внимание даже на ткань рукавов и успела подумать, где та была куплена и во сколько обошлась.