Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

опять идут в клуб или, позевывая, бродят по почти опустевшим улицам»181

Сам Гоген без особой горечи называл свое новое существование «оглупляющим», а

работу «мало интеллектуальной». Помимо присутствия в конторе, где он

преимущественно снимал копии с чертежей и планов, ему вменялось в обязанность

инспектировать дороги, что было еще скучнее и утомительнее. Характер его службы

несколько изменился после того, как сердитый сержант артиллерии, исполнявший

обязанности начальника Управления общественных работ, потерял надежду привить

своим подчиненным понятие о воинской дисциплине и первого мая 1898 года вернулся в

казарму. После него место начальника, тоже временно, занял техник очень скромного

Управления коммунального хозяйства Папеэте, Жюль Оффрэ, обладавший прямо

противоположным недостатком: он был слишком уступчив и мягок. Зато Оффрэ

разбирался в технике и был неплохим художником-любителем, в молодости даже учился в

Академии художеств в Париже, да только не оправдались его надежды стать великим

живописцем. Впрочем, и он не нашел лучшего применения талантам Гогена. К тому же, по

его понятием, Гоген вообще не обладал талантом, ведь мерилом художника Оффрэ было

высокое академическое искусство, которое он смолоду сделал своим идеалом.

Зато исполняющий обязанности начальника Оффрэ был доволен, что в конторе есть

грамотный человек, которому можно поручить переписку. Пусть она не очень обширна, но

правильно составить письмо и написать его без ошибок - не так-то просто. Поэтому он не

особенно придирался к Гогену, когда тот опаздывал на работу или вдруг, невесть почему,

впадал в мрачность и даже демонстрировал свое дурное настроение, хлопая дверью182.

(Последующие поколения чиновников, как ни ревностно они искали, не нашли в архивах

Управления ни одного чертежа или хотя бы рисунка на полях, выполненного рукой Гогена.

Дело не столько в том, что чертежника превратили в писаря, сколько в том, что в 1906 году

циклон сровнял с землей здание конторы и разметал все бумаги по горам и по морям.)

До службы в Управлении Гоген все время жил особняком, не входя ни в какие

профессиональные или общественные группы, религиозные или политические союзы.

Конечно, он много раз страдал от того, что неоткуда было получить помощь и поддержку.

Правда, зато его не затрагивали постоянные яростные схватки, которые происходили

между различными группами, и прежде всего между поселенцами и правительственными

чиновниками. Те немногие люди, с кем Гоген сам общался, невзирая на их классовую,

расовую или групповую принадлежность, воспринимали его как равного, а некоторые,

например лейтенант Жено, семья Дролле и романтик Оливен, даже преклонялись перед

ним. Но как только он занял место чертежника в правительственном учреждении, его

тотчас снабдили ярлыком и отнесли к определенной группе. Большинство друзей Гогена

среди поселенцев перестали его признавать; с их точки зрения, он завербовался к врагу. А

в чиновничьей иерархии, к которой он теперь принадлежал, Гоген, увы, стоял на самой

низкой ступеньке. Судьи и начальники отделов, капитаны и лейтенанты, охотно

общавшиеся с художником Гогеном, считали ниже своего достоинства разговаривать с

конторщиком Гогеном. Многие даже смущенно отворачивались в другую сторону, когда

им случалось увидеть его во главе бригады туземных рабочих на улицах города или в

пригороде.

Изоляция Гогена усиливалась еще из-за того, что, в отличие от 1891 года, когда у него

была официальная миссия, низкий чин не позволял ему стать членом клуба «Сёркл

Милитер». (Для этого требовалось звание не ниже младшего лейтенанта или

соответствующий гражданский чин.) А среди мелких служащих, которые могли и хотели с

ним знаться, лишь трое сколько-нибудь его привлекали. Мы уже упоминали его товарища

по работе, Виктора Лекерра, но тот был слишком молод (всего двадцать лет); разве что

послать за чем-нибудь или попросить что-то отнести. Столь же преданным, но гораздо

более интересным приятелем - слово «друг» и здесь вряд ли оправдано - оказался один

бывший солдат, бретонец по имени Пьер Лёвёрго. Он участвовал в военных действиях на

Раиатеа, был ранен в руку копьем и, когда его вскоре демобилизовали, в награду за

проявленную доблесть получил медаль и приятную должность вестового в губернаторской

канцелярии. Гогена в нем больше всего привлекало то, что Лёвёрго готов был без конца

слушать рассказы о Бретани. Самым развитым и высокопоставленным членом тройки был

писарь Франсуа Пикено; Гоген знал его давно, однако до сих пор как-то мало с ним

общался183. Оба отбывали воинскую службу на флоте, и это тоже их сближало.

Еще более грустно и одиноко стало Гогену, когда от него ушла Пау’ура. Что Коке

работал простым чертежником, конечно, не играло никакой роли. Скорее всего эта простая

душа и не подозревала, что он переменил профессию, ведь Гоген по-прежнему большую

часть времени «делал картинки», как говорят таитяне. Для нее вся разница заключалась в

том, что теперь Коке на целый день оставлял ее одну. Вот это ей никак не нравилось. Если

бы еще он, уходя утром на службу, оставлял ей побольше денег, чтобы она могла

веселиться. Но Коке, увы, совсем обнищал. И бедная, томящаяся бездельем одинокая

Пау’ура все сильнее тосковала по Пунаауиа и своим друзьям и близким. Кончилось тем,

что она не выдержала, связала в узелок свое нехитрое имущество и села в дилижанс.

Возможно, повлияло и то, что она забеременела в августе 1898 года и, в отличие от Коке,

опять хотела ребенка.

Гоген много раз ездил в Пунаауиа, уговаривал Пау’уру вернуться, но она

предпочитала жить среди своих. И, пожалуй, она вполне справедливо считала себя вправе

ночевать в доме Гогена и пользоваться его посудой и утварью. Но хозяин думал иначе, он

выгнал ее и покрепче заколотил окна и двери. А приехав в следующий раз, обнаружил, что

Пау’ура с помощью родственников и друзей взломала двери. Тут он решил

воспользоваться случаем, чтобы как следует ей отомстить, и подал в суд, обвинив Пау’уру

во взломе. Следствие показало, что она совершила страшное преступление - украла

кольцо, кофейную мельницу и пустой мешок. И сколько Пау’ура ни твердила, что она