Chernovodie - Reshetko
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Федот зло сплюнул на снег:
– Где уж тут родову помнить, когда и себя забыли! Перекати-поле и есть перекати-поле, че с него спрашивать…
– Че ты, дядя Федот, расстраиваешься; ты радоваться должен! – съязвил вдруг Николай Зеверов.
– Это чему я должон радоваться? – раздраженно прогудел в бороду Федот.
– Скажешь тоже, дядя Федот! – зубоскалил Николай. – Тебя бесплатно привезли: без забот, без хлопот. Пайку хлеба дают, если заработаешь… Хозяйства никакого нет, и голова не болит… Щас за тебя начальство думает. Не жизнь, а малина!
– Иди ты со своей малиной и начальством!
– Ушел бы, хоть сейчас, да вот как уйти, не знаю! – с грустью хмыкнул Николай.
Жамов слушал перепалку бригадников и думал: «Прав Федот, ох, как прав! Хорошее дерево от одних корней растет – старые отмирают, новые нарождаются, а кормят они один ствол, одну крону, оттого она пушистая да ядреная. Да-а, – тягостно думает мужик, – хорошо, когда вся родова на одном погосте лежит: и прадеды, и деды, и родители, – тогда и помнить можно, а тут… Раскидали могилки по всей России, по болотам, по речным берегам! – Лаврентий судорожно передохнул, провел ладонью по лицу, точно сбрасывая с него липкую паутину, обвел взглядом собравшихся людей и медленно проговорил:
– Хотим мы – не хотим, разлюбезные мои, а жить нам теперя здесь, здесь корни пущать. Вот и надо думать, как легше прижиться. Мы, почитай, полгода здеся бьемся, живую тайгу корчуем, и только-только под деревню расчистили. А еще поля?! – он обвел взглядом бригадников, но люди молчали. Жамов усмехнулся:
– Вот и я говорю – а под поля, под землю… – бригадир помолчал немного и, словно советуясь с невидимым собеседником, задумчиво заговорил дальше: – Есть тут одно место, Иван зимой присмотрел. Старая гарь… Правда, далековато; километров пятнадцать-двадцать будет. – Он повернулся к зятю: – Дак сколько там гари, Иван?
– Шут ее знает, – отмахнулся Иван. – Можить, сто гектар, а можить, и все двести. Я ж ее аршином не мерил, а на глаз определял.
– Вот это заимка – у черта на куличках! – присвистнул Степан Ивашов.
– А че, мужики, у нас на родине, пожалуй, и дальше были! – вмешалась в разговор Борщиха. – Ниче, ездили!
– Скажешь тоже, – фыркнул Николай Зеверов. – То дома, на лошадях, а здеся на своем пупу придется!
– Я думаю, мужики, все одно легче, – подытожил разговор бригадир. – Попервости – на пупу, потом дорогу конную пробьем! – Он обвел взглядом бригадников и спросил: – Согласны?
Люди молчали, слушая Лаврентия с тупым равнодушием. Голодные, измотанные физически непосильным трудом, им было все равно. Впереди – все та же иссушающая душу и тело каторга и никакого проблеска – один мрак.
Жамов горько усмехнулся этой внезапно возникшей мысли, в сознании нестерпимой болью забилась неотступная мысль – один мрак, мрак, мрак… Словно подтверждая эту безнадежность, Кужелев тусклым голосом проговорил:
– Нам, дядя Лаврентий, все одно, что круглое таскать, что плоское катать, лишь бы пайку хлеба давали… – он посмотрел на бригадира. – Не разрешит Сухов гарь корчевать! Нас же сторожить там надо, а тут мы под боком!
Лаврентий вдруг весь вскинулся, поднял голову, в глазах у него загорелся упрямый огонек.
– Я думаю, не все одно, мужики. Не-ет, не все одно! – убеждал он себя и бригадников. – Нам выжить надо. Слышите – выжить, а не подохнуть здесь в тайге! – Он повернулся к зятю и уже спокойнее сказал: – Правду говоришь, Иван; с Суховым нам не договориться! Надо с Талининым разговаривать.
Жамов похлопал ладонью по теплой шершавой коре поваленного дерева и, как уже совсем решенное дело, буднично закончил:
– В воскресенье будем покойников хоронить! Совсем нехорошо получается… Солнце с каждым днем все выше и выше! Развезет скоро все!
И бригадир поднялся с лежащего дерева.
Глава 30
Наконец закончился март и наступили первые апрельские дни. Потянуло теплом, по осевшему небу поползли рыхлые, черные с проседью облака, из которых попеременно сыпались то снежная крупа, то мелкий холодный дождь. Незаметно осели снежные сугробы. Деревья весело топтались на пятачках земли, вытаявшей у основания стволов. Синицы, ютившиеся всю зиму около жилого поселка, смолкли, и в тайге по утрам задорно посвистывали бурундуки, да звонко разносилась далеко вокруг дробь токующих дятлов.
Афанасий Жучков медленно брел по раскисшей весенней дороге вдоль бараков. Было пасмурно и сыро. Снег по обочинам дороги потемнел, насквозь пропитанный водой. Казалось, неведомая сила сдавила ее с боков и выдавила вверх; неровная, щербатая, она высилась среди осевшего по сторонам снега.
– Ну и время, язви его, – бурчал себе под нос Жучков. – Ни обочь пройти, ни по дороге! – продолжал ворчать мужик. – Не дорога, а хребет старого мерина!
Скотный двор поставили осенью на краю поселка. Это была добротно срубленная из толстых бревен конюшня, перекрытая временной крышей, засыпанная толстым слоем земли. Перед конюшней выгорожен обширный загон. Афанасий приоткрыл ворота, пересек загон и задержался перед входом в конюшню, оглядывая привычный двор. Заходить вовнутрь совсем не хотелось. Корма закончились, а до зелени еще далеко. Жучков оперся спиной о дверной косяк, снял шапку и глубоко вдохнул сырой апрельский воздух. Его лицо передернула мучительная гримаса, которая мгновенно исчезла в зарослях неряшливой бороды. Две лошади уже пали, а из оставшихся только Воронуха еще держалась на ногах; остальные – подвешены на веревках. Афанасий глухо проговорил тихим голосом:
– Вот таки, паря, дела; если не найдем корма – передохнут и остальные!
Конюх замолчал, окидывая взглядом просторный загон и посеревшие от сырости бараки, затем матюкнулся про себя и тихо пробурчал под нос:
– За реку надо – на покосы! Снег осел – можить, че-нибудь и вытаяло. Хотя бы гнилого сена немного собрать.
Афанасий толкнул дверь ногой и вошел в конюшню. В сумрачном помещении не было слышно ни беспокойного конского всхрапывания, ни аппетитного хрумканья душистого сена, ни нетерпеливого перестука подков при появлении конюха. Вместо обычного запаха, густого и теплого, замешанного на конском поте и навозе, пахнуло в лицо нежилой затхлостью, от которой невольно зарождался в груди леденящий холодок. Пусто, холодно и тихо в конюшне, где едва теплилась жизнь.
В крайнем стойле, рядом с входом, висел на веревках мерин. Старая лошадь безучастно положила тяжелую мосластую голову на обгрызенную ясельную жердь. Афанасий постоял около стойла и медленно пошел вдоль прохода, низко опустив голову. Чувство неосознанной вины при виде голодных обессиленных животных мучительно терзало мужика.
«Господи, – думал он. – Мы мучаемся, а они, бессловесные твари, за что?..»
Афанасий остановился около предпоследнего стойла, где висел на веревках жеребец. Вся мужская сила и стать лошади была съедена без остатка безжалостным голодом. Рядом с ним, в соседнем стойле, находилась Воронуха. Еще совсем недавно крепкая и строптивая кобылица тоже истощала, но ее еще держали мосластые ноги. Она каждый раз встречала конюха тихим ржанием. Афанасий подолгу задерживался около своей любимицы, оглаживая ее лоснящийся круп, и подкидывал в кормушку побольше душистого сена. Но корма закончились, и сегодня Афанасий не услышал призывного ржания. Он с тревогой шагнул к стойлу, где была Воронуха; кобыла лежала на полу.
Жучков выдернул жердь, загораживающий вход, и вошел в стойло. Лошадь приподняла голову навстречу конюху и бессильно опустила ее на землю. Афанасий опустился на колени рядом с кобылицей. Он гладил свою любимицу по клочковато-топорщащейся шерсти и тихо приговаривал:
– Воронуха, Воронуха… и ты легла! А ведь ты была моя надежа!
«Надежа» приподняла голову и снова бессильно опустила ее на землю. Конюх глубоко вздохнул и тяжело поднялся с земли, бурча вполголоса:
– Поднимать кобылу надо, иначе околеет. Пойду за мужиками, покуда не ушли на раскорчевку.
Чертыхаясь и запинаясь на неровностях подтаявшей дороги, Афанасий побрел к бараку. Он раздраженно ворчал:
– Как раз те пару стожков, которы не дометали в хорошую погоду, и хватило бы до первой зелени! А теперя че? – спрашивал он себя. Его удручало то, что он, с его опытом, не смог убедить коменданта. Жучков остановился около барака, посмотрел на сырое промозглое небо и, передразнивая коменданта, сквозь зубы зло процедил: – Какая непогода! Ты посмотри на небо, умник!.. С твоим умом все кони попадают!
Жучков открыл дверь и нырнул в полутемный проем. Плотный, удушливо-кислый воздух и барачная полутень остановили его на пороге. Привыкнув к свету, он шагнул вперед.
Обитатели барака уже проснулись. Жарко топились обе печки. Хозяйки по очереди разогревали приготовленное с вечера фирменное блюдо – жидкую затируху из прогорклой муки. Через пару шагов Жучков остановился около топчана Лаврентия Жамова. Анна после завтрака прибирала посуду. Лаврентий, обжигаясь, пил крутой кипяток, заваренный смородиновыми веточками. Он поднял голову и похлопал рукой по топчану:
