За свободу - Роберт Швейхель

Ее громкому плачу вторили жалобные трели соловья. Она оперлась локтями на колени и закрыла лицо руками. В ночной тишине, одно за другим, перед ней вставали мучительные воспоминания о ее незабвенном Гансе. Она вновь переживала час за часом трепетное блаженство этой короткой — ах, какой короткой! — единственной счастливой поры своей безрадостной жизни.

Когда старуха повернулась лицом к замку, первый луч зари уже заблестел в верхних окнах, позолотив верхушки башен. Но стене, за палисадом, расхаживали взад и вперед часовые.

Бескровные губы старухи искривила презрительная усмешка. Навалившись, что было силы, на свой посох, она воткнула его в землю на том месте, где был костер. Отсюда начались ее горестные скитанья, здесь им наступит и конец. Конечно, ее рассказы про Ганса Бегейма, про его проповеди и смерть помогли немало раздуть пламя, языки которого уже лизали Мариенберг. Епископу и его своре не уйти от божьего суда! Наконец-то она вырвала у бога то, чего так горячо добивалась. Цель ее жизни была достигнута, и сердце ее стремилось соединиться с любимым в другом мире. Она принесет ему весть о том, что он отомщен. Оставив свой посох на месте казни, она направилась к Шотландскому монастырю.

Вендель Гиплер следовал с войсками только до Бишофсгейма, а оттуда вернулся в Гейльброн. Там предстояло обсуждение вопроса о преобразовании государства, пока крестьяне боролись за это силой оружия. Там же после победы народного дела должен был собраться венчающий победу общегерманский сейм. Благодаря своему центральному положению Гейльброн был для этого самым удобным местом. Вендель Гиплер договорился об этом в Аморбахе с Гансом Берле и со своим другом Вейгандом. Еще из Аморбаха он написал собравшимся вокруг Вюрцбурга отрядам, чтобы они прислали на сейм своих делегатов; такие же приглашения он разослал всем крестьянским войскам Верхней Швабии, Эльзаса и Франконии. Он пригласил в Гейльброн и доктора Макса Эбергарда, сославшись на письмо Флориана Гейера. Он будет ждать господина доктора в «Соколе», на постоялом дворе, где тот обычно останавливался еще в те времена, когда приезжал в Гейльброн из Вимпфена по своим судебным делам.

Для Макса Эбергарда это приглашение было спасеньем от вынужденного безделья. Хотя при его скудных средствах будущее представлялось ему в довольно мрачном свете, но он ни на минуту не раскаивался в том, что отверг руку прекрасной Габриэлы, которая открыла бы перед ним дорогу к жизненным высотам… Любовь к Эльзе вознаградила его сторицей. Это чувство расцветало и крепло, несмотря на все препятствия, и нежданно-негаданно нашло себе союзницу теперь, когда Макс, потеряв возможность бывать в доме рыцаря фон Менцингена, мог видеть Эльзу только в церкви или когда молящиеся выходили на улицу и изредка шепнуть ей слово привета. Этой союзницей была фрейлейн фон Бадель. Увидев Эльзу, она почувствовала к ней сердечную склонность и скоро узнала ее тайну.

Слава гремит фанфарами, а сплетня шипит сотней языков. Эти языки усердно работали и в мужском кругу, собиравшемся в доме фрейлейн фон Бадель.

Разрыв молодого Эбергарда с отцом, внезапное отчуждение между последним и Стефаном фон Менцингеном не могли остаться незамеченными для сторонников Реформации, а сообразительность, свойственная женщинам, помогла фрейлейн фон Бадель найти девушку, скрывавшуюся за этим. Серьезность молодого юриста понравилась ей; она только не одобряла его слишком строгих взглядов на жизнь. Чувствуя, что фрау Маргарета фон Менцинген и ее дочь едва ли нанесут ей визит первые, она недолго думая отправилась к ним сама.

Насмешливая, резкая по натуре фрейлейн фон Бадель, казалось, не должна была понравиться супруге рыцаря фон Менцингена. Но через час после ухода гостьи хозяйка почувствовала, что ей как будто стало легче дышать, словно в гнетущую спертую атмосферу, в которой она жила вместе с Эльзой, ворвалась свежая, живительная струя. Открытая, бойкая речь гостьи и ее привычка называть вещи своими именами впервые за долгое время заставили фрау фон Менцинген улыбаться, а Эльзу — заливаться звонким смехом, на что она уже перестала считать себя способной.

В тот же вечер фрейлейн фон Бадель посетил доктор Карлштадт, который теперь уже свободно мог жить и проповедовать в Ротенбурге.

— Боже мой, доктор, почему вы вечно громите одних и тех же тиранов: князей, баронов и попов? Нет, доктор, есть и другие, еще более гнусные тираны. Это мужья, которые на людях кричат о свободе, а у себя дома притесняют своих жен и детей. Воздайте и им по заслугам, а заодно внушите их женам, что тот, кто терпит насилие, заслужил его.

Рыцарь фон Менцинген никогда не пользовался благосклонностью фрейлейн фон Бадель: он был слишком «скользким», как она выражалась. Теперь же, после того как он отплатил такой черной неблагодарностью Максу Эбергарду, она возненавидела его всей душой и поклялась, что Эльза и Макс будут принадлежать друг другу вопреки отцовской воле. Пусть магистрат дрожит перед Менцингеном сколько угодно; она не боится его, да и вообще никого на свете. Она взяла влюбленных под свое покровительство, и ее дом у Замковых ворот стал для них островом блаженства среди бушующего моря политических страстей.

Внутренний совет еще оставался у власти, но у досточтимых ратсгеров глаза полезли на лоб, когда они почувствовали на себе тяжелую руку комитета. Комитет потребовал счетные книги, и при проверке обнаружился такой чудовищный беспорядок, что не было никакой возможности в них разобраться. В городской же казне вместо восьмидесяти тысяч гульденов оказалось всего восемь. Эразму фон Муслору и трем податным старшинам, как именовались члены совета, ведавшие финансовыми делами, пришлось так туго, когда они под присягой давали показания на заседании комитета, что они света божьего невзвидели.

Менаду тем во вторник на страстной в Ротенбург прибыли советники императорского наместника, эрцгерцога Фердинанда Австрийского, и магистрат снова приободрился. Они приехали, чтобы выступить в качестве посредников между комитетом и внутренним советом и сохранить имперский город Ротенбург и его искусных в военном деле граждан на стороне «правого дела»[110]. На следующий день большой колокол собора св. Иакова созвал всю общину на сход. Комитет настоял на том, чтобы объявить во всеуслышание о вскрытых им злоупотреблениях и о требовании горожан в присутствии внутреннего совета и обоих имперских посланцев — графа Рупрехта фон Мандершейда и Фридриха фон Линдваха. Когда Стефан фон Менцинген взошел на возвышение, по его лицу было видно, что он уверен в победе. Приподняв свои тяжелые веки, он так строго посмотрел на членов совета, как будто они уже сидели на скамье подсудимых. Пожалуй, этим дело и пахло, столь тяжкие обвинения содержались в его речи. Он говорил о том, что уже несколько поколений горожан, в течение по меньшей мере сотни лет, изнемогает под тяжестью налогов и с этим надо покончить на благо всей общины. Основное зло коренится в дурном управлении городским хозяйством. И он приступил к беспощадному разоблачению злоупотреблений, к которым были прикосновенны трое сборщиков налогов, и легкомыслия внутреннего совета, утверждавшего денежные отчеты огулом. Такого никогда бы не случилось, если бы в магистрате были представлены не только именитые граждане, но и простые горожане. После его речи комитет потребовал прежде всего восстановления и расширения конституции 1455 года[111].

Затем комитет предъявил ряд требований, касавшихся главным образом улучшения судопроизводства, снижения налогов и упорядочения отчетности. Оклады должностных лиц надлежит урезать, положение ремесленников — облегчить. Затем следовали требования, касавшиеся преобразования церкви. Все лица духовного звания, получавшие бенефиции[112] от города, обязаны наравне с прочими гражданами принести присягу и разделить общие тяготы. Дряхлым и престарелым священникам надлежит выплачивать пожизненно по пятнадцать гульденов в год из городской казны, но их бенефиции отойдут городу. Все молодые и здоровые священники должны овладеть каким-либо ремеслом и вступить в брак, в каковом случае за ними в течение одного-двух лет сохраняются их прежние доходы. Если же они не примут условий, то будут лишены своих приходов. Все граждане освобождаются от уплаты десятины в пользу церкви.

Когда Стефан фон Менцинген кончил, на кафедру взошел имперский советник Фридрих фон Линдвах. Он тоже счел своим долгом обратиться с внушением к общине, но только испортил все дело. Еще накануне он с барским высокомерием разговаривал с членами комитета, требуя, чтобы магистрату была возвращена вся полнота власти. Сейчас он еще подлил масла в огонь, обозвав горожан бунтовщиками и пригрозив им тяжкими наказаниями, если они не отступятся от мятежников. При этих словах ропот, раздававшийся под сводами церкви с самого начала его выступления, перешел в бурю негодования. Кто-то крикнул: «Кой черт принес этих посредников!» Посыпались требования отмены и других злоупотреблений, а один из горожан крикнул: «Отрубить головы этим важным гусакам, и дело с концом!»