Детская книга - Антония Байетт

— Как приятно вас видеть, милая миссис Уэллвуд. И такое подходящее для вас окружение — среди павлинов и стрекоз. Я и не знал, что вы собираетесь на Выставку.

— Я сама не знала. Это было внезапное решение, подготовленное письмом Тома… нет, я говорю глупости, внезапное решение не может быть подготовленным… он в своем письме так описывал все здешние прелести и красоты, что я не выдержала. Мы обнаружили, что Август Штейнинг собирается сюда ехать, и пристали к нему. Расскажите же нам все, вы должны показать нам все самое красивое…

Она переигрывает, думал Том. Он, конечно, не мог знать, что Олив приехала из-за Герберта Метли, настойчиво и даже грубо принуждавшего ее к некоему сексуальному действию, отвратительному для нее. Она краснела, как огонь. Слезы катились из глаз. Она не знала: то ли Метли чудовищный извращенец, то ли сама она — в чем обвинил ее Метли — неискушенная и холодная оттого, что не понимает, не реагирует. Запах Метли вдруг стал ей ненавистен. Она вырвалась из его объятий, из купленной на час постели, и в голове билась только одна мысль: «Нужно убраться подальше». И она так рада была видеть Проспера Кейна, обожающего ее старомодно и галантно. И Тома, конечно, — она рада была видеть и Тома, ведь Том любил ее как никто другой.

Проспер Кейн закупал украшения. Он любил покупать разную ювелирную мелочь. Сейчас он искал идеальный подарок для Флоренции. Он купил ей один роговой гребень от Лалика, с вырезанными на нем семенами клена, и колебался, глядя на необычную брошь с анемоном — на прекрасном цветке остался единственный лепесток из розовой эмали. Цветок прорастал меж сплетенными корнями из слоновой кости, из-за которых выглядывали странные существа. Но, может быть, не стоит дарить юной девушке образы увядания и распада, как бы ни были они прекрасны? Он нашел эмалированный мак в технике pliqué-à-jour — «словно крови прозрачный пузырик», как сказал Роберт Браунинг о диких тюльпанах — и купил его, чтобы приколоть на темные волосы дочери. Потом стал разглядывать другое украшение, не столь яркое — в нем прозрачные эмалированные семена лунника сочетались с роскошным чертополохом из эмали на серебре и матового стекла. Олив в это время трогала драгоценные камни пальцем затянутой в перчатку руки, подносила к запястью змейку-браслет, чтоб полюбоваться, и вдруг подумала: не предназначено ли второе украшение для нее самой. Оно блестело мягким, словно волшебным, светом. Кейн посмотрел, как украшение заворачивают, и положил его в карман вместе с маком. Он решил, что подарит его Имогене Фладд, если ее это не слишком смутит. Она в последнее время заинтересовалась ювелирным делом — мелкий масштаб, точность этого ремесла, его трудность и тонкость соответствовали ее характеру. Но Лондон кишит дамами, которые делают эмалевые брошки и нанизывают бусы. Если Имогена хочет зарабатывать себе на жизнь ювелирным делом, ей придется достичь подлинного мастерства.

Они пошли в Большой дворец всей толпой, и это была ошибка. На деценнале — показе работ художников из всех стран — участников Выставки за последние десять лет уходящего века — были тысячи полотен. Август Штейнинг без обиняков предложил разойтись до обеда, чтобы каждый шел в удобном для него темпе и смотрел то, что ему интересно, а в обед — собраться возле полотна Жана Вебера «Марионетки», на то есть важная причина. Они разошлись по двое и по трое — Штейнинг, Кейн и Олив, Том и Джулиан, Чарльз и Зюскинд, Фладд и Филип. На Филипа давили эти картины — в большинстве своем огромные, тяжелые, полные настойчивого мрачного смысла. Филипа приводили в ужас обширные полотна, где громоздились кучи голых мертвых и умирающих людей, обвитых змеями, а за всем этим наблюдали крохотные крылатые ангелы. На одной картине под названием «К пропасти» женщина в современной одежде, с огромными крылами летучей мыши и в раздуваемом ветром чепце шагала против ветра, а за ней ползла толпа голых людей — престарелых и бородатых мужчин, женщин с пронзительным застывшим взглядом; все они были при последнем издыхании, а некоторые уже испустили дух. Филип робко спросил у Фладда, что все это значит.

— Понятия не имею, — ответил Фладд. — Может быть, она символизирует Женщину, но вид у нее неприятный, она больше похожа на безумную гувернантку. А может быть, это Капитализм, но она выглядит как голодный и несчастный вампир. А может, она олицетворяет Церковь. Или Сифилис. Это что-то очень французское. По мне, горшки гораздо лучше. На них незачем навешивать какой-то смысл. Они честны — в них нет ничего, кроме глины и химии.

Джулиан, уже страстный поклонник ар-нуво и сецессиона, потащил Тома глядеть на картины Климта, чья восхитительная «Женщина в розовом» светилась бледным светом, а масштабно замысленное аллегорическое полотно «Философия» сверкало элегантностью. Зюскинд и Чарльз застыли у картины Рошгросса «Гонка к счастью» — безумный террикон людей во фраках, вечерних платьях, рабочих полосатых свитерах, они карабкались друг на друга, лезли по головам, так что руки — в черных рукавах, в шелковых перчатках — отчаянно вздымались в ночное небо, как столбы для сожжения еретиков, а за ними возвышались фабричные трубы. Зюскинд сказал, что это очень впечатляющий образ капитализма. Потом подумал и добавил, что, возможно, очень дорогая картина, на которую уходят годы труда, — не самый лучший инструмент в борьбе за построение справедливого общества.

На картине «Марионетки», возле которой они назначили встречу, тоже царила обнаженная женская плоть. На полотне была изображена, видимо, мансарда художника с длинным диваном в углу под скошенным потолком. Свет из шести стеклянных квадратиков окна падал на обнаженное тело женщины, простертое наискосок и занимающее большую часть полотна. Голова ее лежала под неудобным углом. Кисти разведенных в стороны, согнутых рук были сжаты в кулаки. Волосы у женщины были темные, глаза она закрыла, лицо было то ли надутое, то ли злое. Меж расставленными ногами открывалась небольшая щелка, лишенная волос. Одна нога неловко опиралась на вышитую подушку, лежащую на полу, а другая так же неловко прижималась к вышитой обивке дивана. Казалось, что женщине ужасно неудобно; в то же время ее тело выглядело совершенно инертным, плоть напоминала замазку. Позади женщины сидел красивый бородатый мужчина, сосредоточенно глядевший на куклу или марионетку тонкой работы. Мужчина обхватил куклу за талию пальцами обеих рук, и казалось, что он с ней беседует. Остальную площадь картины заполняли куклы, марионетки, сияющие на темном фоне: яванская фигура из театра теней, византийская царица, крохотная, прямая и величественная; на переднем плане висела в воздухе длинноволосая Рапунцель с огромными задумчивыми глазами. Бесполая суставчатая кукла лежала лицом вниз, под углом к коленям обнаженной женщины. У мужчины через колено была перекинута другая кукла, вроде Полишинеля. Странная безжизненность неодушевленной ткани, из которой был сделан Полишинель, отличалась от безжизненности женского тела.

Когда пришел Август Штейнинг, все поняли, почему он назначил встречу именно у этой картины. С ним был марионеточник из Мюнхена, выступавший когда-то на празднике Летней ночи. Ансельм Штерн был в строгой одежде: черном сюртуке и широкополой черной шляпе. С ними был еще юноша, которого представили как Вольфганга — худой и жилистый, в берете и голубом галстуке, явно сын Ансельма. Оба были невысокого роста, у обоих были большие темные глаза, острые носы и резко очерченные рты. Хамфри попросил Штейнинга и Штерна объяснить значение картины.

— Мы так и не пришли к согласию. Она живая или мертвая? Он игнорирует ее тело ради своего искусства? А если так, то следует ли его за это порицать или восхищаться им? Смог бы он оживить эту женщину, если бы уделял ей столько внимания, сколько уделяет хорошенькой кукле? Женщине, похоже, чертовски неудобно — кажется, что она вот-вот свалится на пол.

Штейнинг засмеялся.

— Эта картина — о границах между реальностью и фантазией. Воображаемое гораздо живее реального — намного живее? — но, чтобы фигуры ожили, нужен художник.

Олив сказала:

— Очень жаль, что так мало женщин-художниц рисует аллегорические картины о фантазии. Эта женщина похожа на чулок, набитый глиной.

Все посмотрели на Штерна.

— То, что человек отдает своему искусству, — сказал он по-английски, слегка запинаясь, — он отбирает у жизни, это так. И отдает ее фигурам. Это его собственная энергия, но также и кинетическая. Кто для меня более реален — фигуры в коробочке у меня в голове или фигуры людей на улицах?

— Этого художника можно считать вампиром, — провокационно заявил Штейнинг. — Он высосал жизнь из бедной девушки и теперь вливает ее в деревянные руки-ноги и раскрашенные лица.

— У него хорошее лицо, — сказал Штерн, слегка улыбаясь.