Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

Глава 116

ИСКУССТВЕННАЯ ПЕВУНЬЯ-ПТИЧКА

— О последующих двух годах моей жизни я не могу сообщить ничего подробного, — снова начала Аделина Барберини после короткой передышки. — Эти два года прошли словно сон, но словно самый тяжелый и мучительный сон, охватывавший когда-либо душу человека. Я только знаю, что Цезаре Галлони возил меня из города в город, из одной страны в другую, что мы объехали всю Европу и особенно долго пребывали в столицах, которым мой мучитель отдавал явное предпочтение. Я помню, однако, что вначале мы жили очень скромно и бедно, а потом уже меня окружали лакеи, у меня были роскошные наряды, экипаж, золото струилось словно из какого-то неиссякаемого источника через мои руки, и всегда нас окружали разные люди и поклонники, которые считали за честь быть знакомыми с нами.

Меня все звали итальянским соловьем. Мне говорили о том, что я выдающаяся певица, из разговора людей я понимала, что я в известные вечера, после которых меня мучила головная боль, выступаю в концертах, на эстраде театра при дворе знати, но я сама ничего не знала об этом, все проходило мимо меня словно сон, я никогда не могла точно уяснить себе мое положение, где и что со мной. Я инстинктивно чувствовала, что веду жизнь обмана.

Да, это был обман.

Когда мы были у себя дома, в роскошном отеле, нанятом и обставленном самим Галлони, он обращался со мной грубо, голос его звучал повелительно и сурово, но при других он называл меня Мадонной, говорил обо мне как о божественной, чудесной артистке, и все соглашались с ним, что Европа еще не слыхала такой певицы. Меня осыпали драгоценностями, достаточно было мне выразить желание, чтобы оно немедленно было исполнено. Галлони покупал мне все, что я хотела, не считаясь с ценой. Но когда наступала пора ехать в театр, где мой выход объявлялся на громадных афишах, он привлекал меня сначала к себе, долго смотрел мне в глаза, приказывал заснуть и повиноваться его воле. А затем он усаживал меня в карету и отвозил в театр. На эстраду я выходила под руку с ним, и когда оркестр начинал играть, а я не имела никакого понятия, что мне делать, что петь, вдруг чувствовала, как слова и звуки вылетали сами собой из моего горла и рта, губы мои раскрывались сами собой. Хрустально-чистые звуки чудесного пения наполняли зал. Как только я кончала петь, публика неистовствовала от восторга. Но за все время моего выступления Цезаре Галлони не отрывал от меня глаз. Он стоял за кулисами или возле дирижера в оркестре, следил за музыкой, причем взоры его не отрывались от меня, и я чувствовала, что его взгляды покоряют меня.

О, какой несчастной чувствовала я себя! Я проклинала свою жизнь и часто, когда я оставалась одна, у меня являлось желание раскрыть окно и броситься вниз на каменные плиты мостовой, чтобы покончить с собой. Но Цезаре Галлони так внимательно и ревниво оберегал меня, что я почти никогда не была одна. Он видел во мне свое самое дорогое сокровище, и он был прав, так как благодаря мне он стал богачом и, кроме того, приобрел себе славу и почесть, о которых он говорил мне когда-то в Париже. Некоторые вельможи подарили ему в знак отличия ордена, ведь он слыл учителем величайшей певицы. И он любил меня, этот демонический человек.

За эти два года я стала настоящей красавицей, и если бы даже мой голос не звучал так прекрасно, публика бы довольствовалась видом моей красоты и не жалела бы той большой платы, которая взималась с нее у кассы. Да, он любил меня и жаждал моего обладания, но все же не дерзал приблизиться ко мне. Я была ограждена от опасности, что этот негодяй использует мою беспомощность, в которую он умел погружать меня, чтобы сделать меня своей любовницей. В этом отношении Цезаре Галлони не мог быть мне опасен, но это имело свою причину.

Не удерживала его мысль о том, чтобы сохранить мою девичью честь и не великодушие мешало ему воспользоваться моим беспомощным состоянием, — эти соображения не удержали бы Цезаре Галлони от своих намерений, но он, несчастный, боялся, что в тот момент, когда я потеряю девственность, я лишусь способности воспринять так же, как прежде, силу его власти и что это скверно отзовется на его планах. Вот поэтому он и сдерживал себя, хотя уже он не раз протягивал ко мне руки, чтобы заключить меня в свои объятия, чтобы прижаться к моим губам жгучим поцелуем, но жажда богатства и почестей была сильнее в его груди, чем чувство страсти ко мне.

Однажды вечером, когда он после представления привез меня домой и провел меня до моей спальни, где я оставалась всегда одна, я ясно услышала, как он шептал про себя:

— Еще один год, один-единственный год, тогда я собрал бы довольно, тогда тебе не придется более изображать соловья, ты будешь моей тогда, я хочу обладать тобой.

Я с ужасом бросилась на постель и, рыдая, зарылась головой в подушки. Я чувствовала, что попала в руки преступника. Я чувствовала это и все же не могла вырваться из его рук. Я не знала, куда идти, что делать с собою, даже если бы я бежала от него. Как ни странно, но я забыла все, что было со мной до нашего путешествия с Галлони. Моя юность, мое пребывание в Париже — все исчезло в тумане. И как я ни стремилась вызвать в моей памяти картины прошлого, вспомнить то или другое, что раньше переживала, я не могла этого сделать: между мною и прошлым словно стояла стена. Я не могла припомнить даже лица и имена близких мне людей. Я помнила что-то о том, что любила какого-то молодого человека и что он любил меня, но кто он был и как выглядел, я не могла себе никак представить. Этот негодяй Галлони украл у меня мою память, мою душу, он сделал из меня то, о чем говорил в Париже: свою искусственную птичку-певунью, свою заводную куклу, которую он мог оживить и одухотворить посредством своей воли и своего гения, но вообще она была бездушна и пуста, словно вся вылеплена из глины.

Но час моего избавления должен был настать скорее, чем я этого ожидала. Когда наступила зима, Галлони повез меня в Вену. Мы еще не были в этом роскошном городе, и итальянец мечтал собрать здесь, где мое выступление было бы новинкой, груды золота. Конечно, он позаботился о том, чтобы во всех кругах общества австрийской столицы говорили бы только обо мне, итальянском соловье, представляющем настоящее чудо искусства и таланта. Повсюду были выставлены мои портреты, и так как в Вене особенно развит вкус к женской красоте, то достаточно уже было этих портретов, чтобы возбудить ко мне интерес публики. Мы приехали в Вену и остановились в роскошном отеле.

— Смотри, моя певунья-птичка, — сказал он мне, пытаясь потрепать меня по щекам, но я еще успела уклониться от его ласки, — не ударь здесь лицом в грязь. Мы теперь в центре Европы и должны показать себя. Великая императрица Мария Терезия сделала Вену одним из замечательнейших городов. Здесь живут самые богатые и важные люди, здесь может обратить на тебя внимание сама Мария Терезия. Каждый стремится побыть при дворе Марии Терезии, каждый хочет возбудить к себе ее интерес, чтобы быть выделенным среди других. И я думаю, что нам обоим удастся обратить на себя ее внимание и понравиться ей. Полагайся на меня и старайся не отвечать на вопросы.