Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Змеелов прошел это испытание. Да и хватало одного беглого взгляда на него, чтобы понять: в этом человеке жизнь и смерть свились плотным жгутом, сплелись в твердую косичку. Тело его навсегда осталось отравленным и потому разучилось страшиться. Наверное, поэтому он и жил у старой колдуньи. Все вместе они составляли магический треугольник: Колдунья, Горбун, Змеелов.
Итак, я не сомневался в магических функциях этой старухи, этой дачи. Прощаясь в тот первый вечер, после долгого чтения сапгировских и холинских стихов у костра, старуха протянула мне руку и сказала:
– Я видела тебя, ты часто проезжаешь на велосипеде возле моей дачи. Заходи в гости когда захочешь. Чай, печенье, клюква в сахаре, рассказы о змеях.
Ощущение от ее руки – как если бы я взялся за старую, отполированную трость. По поводу клюквы в сахаре – да, я приметил краем глаза вазочку с этим лакомством, стоящую на черном серванте. Но, после скандала у Заходера, я не решился протянуть к вазочке свою жадную руку. Видимо, ее внимательные глаза уловили мой небезразличный взгляд, скользящий в сторону черного серванта.
Мне хотелось клюквы в сахаре и рассказов о змеях. Да и вообще, эта магическая троица, эта плетеная (как бы руками потусторонних инков) веранда – все это показалось мне обворожительным. Поэтому я стал заезжать к ним во время велосипедных прогулок. Затем появился там с Машей Берг. А вскоре мы притащили туда и Наденьку Берг, маленького ангела-дауна.
И тут случилось одно микроскопическое, но запомнившееся событие.
Честно говоря, я немного опасался брать Надю с собой в гости к старухе: думал, не напугают ли ее старуха или горбун? Старуха ее не напугала, горбун тоже, однако слезной истерики все же не удалось избежать. Поначалу все шло хорошо. Утомленная велосипедным броском Наденька упала в плетеное кресло, развалилась, как барыня, стала постукивать ногой о дощатый пол, поковыряла в носу, отправила белый шарик с клюковкой в свой влажный рот, озаренно пялясь на лампу. Змеелов, пригубливая крепкий черный чай, вел монотонный и захватывающий рассказ о привычках черной гюрзы. Горбун возился на лужайке, налаживая костер. Хозяйка курила, рассматривая Надю сквозь волокна папиросного дыма. И тут вдруг Надя, как назло, уставилась на картину, которая висела на стене за ее креслом. Чем дольше она смотрела на картину, тем тревожнее билось мое сердце. И сердце меня не обмануло: надино лицо вдруг поплыло, как будто стекая куда-то вниз, глазки остекленели, набирая слезную силу, с мокрых губ повисла ниточкой слюна, ротик приоткрылся, и из него рывками стал вырываться полустон, полувсхлип, сначала тихий, сдавленный, но постепенно он обретал размах, выходил на простор; и вот уже откровенный вопль отчаянья потряс веранду. Вопль, явно рассчитанный надолго, эшелонированный, безутешный, безотрадный, истовый. Руки и ноги Наденьки разбросались звездой, тельце слегка выгнулось, личико запрокинулось. Я знал этот вопль – унять такие истерики, если уж они случались, было непросто, и длились они долго.
Начинающийся вечер (солнце приступало к закату) обещал быть испорченным. Змеелов прервал свой рассказ (который стал отныне невозможным), встал и вышел на лужайку, чтобы помочь горбуну с костром.
В первый же миг, когда я увидел Старуху, я осознал, что она – маг. И я все ждал, когда она проколется, когда обнаружит свою кудесную изнанку, когда просочится ее подлинная тема сквозь фасад суховатой светской дамы, прозябающей в древнем и здоровом теле.
Ждал, но не совсем наделся на это: зачем ей было выдавать себя? Зачем она вообще пригласила меня навещать их дом? Доброта? Сентиментальность бездетной и безвнучной женщины, тяготеющей к присутствию детей? Очень сомневаюсь. Или она прочуяла во мне медиума и сомнамбулу? Возможно, но зачем ей медиумы и сомнамбулы?
Но в тот день она прокололась. Выдала себя. Точечно, мимолетно, микроскопически, но с меня и этого было довольно. Я возликовал. Вопль ущербного ангела вывел ее на чистую воду.
Докурив свою папиросу, Старуха встала, подошла к беснующемуся ангелу и положила свою легкую древнюю руку на запрокинутую голову Надежды. Она не погладила ее, пытаясь успокоить или утешить или просто жалея. Никакого сострадания не отразилось в этом жесте, никаких чувств не выразили внимательные глаза. Она просто положила ей на голову руку, как делает опытный и равнодушный врач. Наденька мгновенно обмякла под ее рукой, вопль ее захлебнулся, затих, глаза закрылись, тело осело в кресле, как оседает весной маленький невзрачный снеговик. И мы увидели, что Надя спит, обрызганная собственной слюной, уронив себе на плечо свое заплаканное лицо.
Мы с Машей Берг переглянулись. Переглянулись, и только. Мы не состроили украдкой молниеносных гримасок недоумения. Мы не пожали плечами, не прицокнули язычками, не хихикнули. Мы просто переглянулись. И что мы разглядели тогда в глазах друг друга – о том умолчу.
Почему-то мне хочется как-то затормозить, раскиснуть в этой точке моего повествования. Так бывает: ведешь себе расторопный рассказ о чем-то, и вдруг ненароком твой собственный рассказ приводит тебя в какое-то место, в какую-то ситуацию, в какое-то мгновение, где все замедляется, вязнет как бы в янтаре, в хвойной смоле (запахи на закатах тогда случались особенно смолистые, молитвенные), – все застывает, как в рассказе Уэллса «Новейший ускоритель». Собственно, этот рассказ Уэллса дает ключ к пониманию таких вот нарративных торможений. Застывание описываемого мига сообщает, что твоя внутренняя скорость внезапно стала значительно опережать скорость твоего собственного повествования. Нарратив в ответ загустевает, звук интертекста становится на несколько октав ниже за счет замедления, и пресловутая муха (пчела, оса, стрекоза, бабочка), совершающая свой полет сквозь пространство веранды, повисает в воздухе. И ты знаешь, что сможешь обдумать и взвесить тысячи соображений, собрать и классифицировать сотни наблюдений, прежде чем это летающее насекомое присядет отдохнуть на стекло большой раскрашенной литографии, которая так напугала Наденьку Берг. Ты смотришь на это насекомое словно бы взглядом черной гюрзы, изготовившейся к броску, и отчетливо видишь множество воинов в пернатых шлемах, которые терзают, пронзают, кромсают друг друга в беспощадной битве. Все эти боевые зверства изображены так тщательно, так подробно, с таким садистическим педантизмом, что не приходится удивляться реакции маленького гиперчувствительного дауна на эту омерзительную батальную сцену: один лишь первый план изображения являет собой поразительную коллекцию всевозможных жестокостей, но затем это месиво истребляющих друг друга витязей распространяется до самого горизонта – там, на этом далеком горизонте, окутанном пыльным туманом сражения, ты сможешь рассмотреть крошечную фигурку Жанны д`Арк на коне, скачущую под развернутым белым знаменем, усеянным микроскопическими золотыми лилиями.
В 2012 году (то есть приблизительно лет через тридцать пять после описываемых событий) я катался на великах с одной девушкой. Дело было в Москве летней ночью, мы кружились вокруг Университета: это огромное космическое сталинское здание, подсвеченное, как театральная декорация, разворачивалось перед нами всеми ракурсами и аспектами, открывающимися нашему плавному и быстрому скольжению.
Иногда здание как бы падало на нас, иногда надвигалось, как самораздвигающаяся ширма. Иногда казалось, что мы где-то на космодроме Байконур катаемся вокруг ракеты, готовой к запуску. Катаясь, мы болтали. И вдруг всплыла тема Челюскинской. Оказалось, что эта девушка тоже, как и я, проводила детские свои годы в этом дачном поселке. И тут я чуть
