Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Мы прошли коридором, и она костяшками пальцев постучала в высокую белую дверь.

– Входи, мама, – донесся из-за двери голос моего ровесника, голос ровный, высокий, ясный, даже, пожалуй, приятный.

Мы вошли. Еще одна комната – столь же просторная, как и прочие в этой квартире. За огромным окном дождь вдруг обернулся снегопадом. Ну и что? Это вполне соответствовало тому времени года, которое стояло на дворе. Тлетворное время тлен творит в ноябре.

Он оказался в шортах. Это поразило меня. Был в этом какой-то неприятный и горделивый эксгибиционизм. Специальные джинсовые шортики с четырьмя штанинами, видимо, сшитые руками его матери. Я, конечно, понимаю, что случаются рискованные научные эксперименты, что существует ядерная физика, зачастую связанная с военными интересами сверхдержав, что случаются последствия у всех этих дел, но зачем щеголять в коротких шортах, если у тебя четыре ноги? Тем более что денек-то был ноябрьский, да и в комнате было не очень-то тепло.

Итак, я увидел эти четыре ноги сразу же обнаженными. Три из них выглядели как вполне нормальные ноги паренька моего возраста: довольно длинные, в меру мускулистые, белокожие. Четвертая (точнее, если быть точным, третья по счету) послабее, как бы полуфункциональная, слегка не достающая паркетного пола своей небольшой изящной ступней. Несмотря на субтильный облик, эта четвертая (или третья?) нога была вполне живая и даже слегка пошевеливала бледными, полудетскими пальцами.

Он внимательно смотрел на меня, видимо, изучая мою реакцию на его необычный облик. Лицом похож на мать – миловидные, невзрачные черты.

Преподавательница английского ушла, оставив нас наедине. Я не принадлежу к разряду находчивых личностей, способных поддержать разговор в любой ситуации, поэтому вел себя слегка заморожено. Он же… Хотя его мать и утверждала, что он скрывается от людей, тем не менее я не наблюдал в нем никакого смущения. Он держался уверенно, развалившись в небольшом кресле и выставив прямо на меня свои слишком многочисленные колени. На одном из колен лежала страницами вниз раскрытая книга, потому что он, видимо, только что читал.

– Ну что же, привет, – наконец ясно произнес четырехногий парень. Голос не холоден и не горяч. Пожалуй, слишком ясная дикция – сын преподавательницы. – Как тебе мои ноги? Такого еще не видел, да? Хочешь, познакомлю тебя с ними? Я дал им имена. Этих зовут Билл, Реджинальд и Анна. – Он указал на колени трех своих полноценных ног.

Этот жест сообщил голым коленкам характер неких пустых лиц. Я чуть было не кивнул этим лицам, словно бы и в самом деле меня представили каким-то пустоликим персонам.

– А эту? – спросил я, указывая на не вполне развившуюся конечность.

– А эту я называю Тень. – Он не без нежности погладил Тень кончиками пальцев.

– А почему у тебя одна нога носит женское имя?

(Я не смог придумать другого вопроса.)

– Может, она и есть девчонка, эта нога? – улыбнулся он, давая понять, что не чужд шутливости. – А впрочем, Анна не только лишь женское имя. Так, если помнишь, звали одного из двух иудейских первосвященников, которые подначивали Пилата, чтобы он приговорил Иисуса Христа к распятию. Но для распятия мне, пожалуй, не хватает еще одной ноги. Пока что речь идет всего лишь о четвертовании, так сказать.

Последняя шутка показалась мне чересчур мудреной, но все же в этот момент я подумал, что мы и в самом деле, возможно, подружимся. Мы помолчали. Он постукивал ногтем по корешку недочитанной книги. Я же воспользовался паузой, чтобы окинуть взглядом его комнату (на самом деле мне просто хотелось отвлечься от созерцания его ног). Я заметил, что он располагал предметы по формальному признаку. В одном углу стоял круглый стол, освещенный ледянистым светом шарообразного ночника. На этом столе группировались шары, окружности, диски – лежал цветной обруч, несколько мячей, шарик для пинг-понга, стоял глобус, вокруг которого были разложены несколько черных виниловых пластинок. Виднелось блюдце с клюквой в сахаре – белоснежные шарики, издали смахивающие на жемчуг. В другом углу – большой прямоугольный стол, где лежали вещи прямоугольной формы: книги, альбомы, какие-то коробки. В центре комнаты он установил легкий треугольный и трехногий столик, на котором блестели маленькие свинцовые пирамидки. Я поискал глазами четвертый стол, который соответствовал бы функции Тени. Четвертого стола не было. По всей видимости, его заменяла собой крупная черная плетеная корзина овальной формы, где лежало нечто аморфное: какие-то темные тряпки.

– Ты читал Юнга? – внезапно спросил он.

– Пару лет назад я мечтал стать юнгой на парусном судне, – уклончиво ответил я.

Кажется, он не вполне расслышал мою жеваную шуточку.

– Вот и правильно, – кивнул четырехногий, – некоторые утверждают, что Юнг – не вполне подходящее чтиво для парней нашего с тобой возраста, ну а как же тогда его фамилия? Я вот считаю его превосходным писателем для юношества.

– Угу, – поддакнул я.

– Позволь мне тебе кое-что прочитать вслух. Один небольшой отрывок. – Он снял с колена книгу, полистал. Это был Юнг, конечно.

– Четыре – символ целостности, а целостность играет значительную роль в мире образов бессознательного; победа четырехногого существа над трехногим вовсе не является неожиданностью.

Зачитав эту цитату, он поднял на меня свой внимательный взор:

– Юнг указывает на недостаточность числа 3, он указывает на изъян триады: троичности мало для понимания целостности человеческой личности. Только четверица предполагает возможную полноту идентичности, структуру цельной личности, то, что Юнг называет Selbstheit. Эта полнота создается соединением трех однородных элементов с одним гетерогенным, 3+1. Причем 3 означает единство христологической личности, в то время как четвертый, как только вводится, изменяет всю структуру личности: она получает дополнительное измерение, которое Юнг называет Тенью. И что ты по этому поводу думаешь?

Я тупо пожал плечами. Я ничего не думал по этому поводу.

– Я увлекаюсь философией и аналитической психологией, – заявил он, – а ты чем увлечен?

– Филателия, нумизматика, рисование, – ответил я.

– Нумизматика – это хорошо, – кивнул он, оставив филателию и рисование без внимания. – Значит, ты любишь деньги?

«Да, я люблю деньги», – согласился я. Думал я в тот момент о том, что русское слово «деньги» происходит от тюркского «теньга», то есть тень Га. Кто таков этот Га и насколько далеко простирается его обширная извивающаяся тень? Должно быть, Га – это имя некоего бога или божка, но каков нрав этого бога и какова опекаемая им область бытия (или небытия)? Колено его недоразвившейся ноги (той, что называлась Тенью) было значительно меньше остальных, как будто ребенок затесался в небольшую компанию взрослых.

– Я люблю деньги, но еще больше я люблю клюкву в сахаре, – сказал я.

Он сделал приглашающий жест в сторону блюдца с жемчужинами. Я съел все сладко-кислые шарики. Сахарные скорлупки звонко раскалывались под моими зубами, обнаруживая заветную ягоду, несущую в себе терпкую и пронзительную кислинку, должно быть, принадлежащую к информационному миру таинственных болот. Звук этого раскалывания наполнял мою голову, позволяя мне игнорировать очередные философские домыслы моего нового приятеля, которые ему нравилось излагать в просторных недрах его комнаты, где постепенно сгущались синие сумерки. Снегопад за окном сделался плотнее, пушистее. За пеленой падающего снега затеплились рыжие окна ближайших сталинских зданий. Расправившись с шариками, я ушел домой. Так началась наша короткая дружба.

В последующие дни я иногда заглядывал к нему после уроков английского. Его мозг (видимо, как-то по-особенному связанный с его ногами) был столь развит, что я, скорее всего, не казался ему таким уж интересным собеседником – я мыслил тогда (как, впрочем, и сейчас) в русле детской игривости, а хотелось ему, думаю, нешуточных и подлинно глубоких дискуссий, к которым я был совершенно не способен. Впрочем, выбора у него не было, я сделался его единственным приятелем в тот период, к тому же ему вдруг понадобились мои рисовальные способности.

Как-то раз я зашел к нему: