Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенность эту я трудно сознавал, время от времени испытывал на себе. Но старался не впадать в отчаянье, продолжал делать своё дело. И здесь, внизу, среди людей, живущих едиными заботами, я находил опору. И именно отсюда, снизу, обычно начиналось обратное движение к справедливости. И справедливость восстанавливалась.
Может, в том скрыт закон самой жизни? Может быть властное громыханье и замрёт само собой?!..»
В ДНИ ГОРЕСТНЫХ РАЗДУМИЙ
− Зой, ты помнишь мудрого дядю Федю, Федю-Носа из Семигорья? Когда-то, после госпиталя, явился я к нему на костылях. Ни к кому другому, к нему пришёл. С обидой на свою жизнь. Спросил, с какой-то даже злостью спросил:
− Вот, вы, дядя Федя, о вере толкуете. А в чём она, ваша Вера?
И знаешь, как он ответил?
− А вот есть она, Олёша. Как бы объяснить тебе непридуманно, - уж больно проста моя вера. Как думаешь? Помри я – убавится хоть чего-то на земле?
Подумал я, ответил:
− Для меня убавится. Доброго человека не станет.
− Ну, вот и отличил! – обрадовался Федя. – В том вся моя вера, Олёша. – Жизни добра добавить…
− Понимаешь, Зой? «Жизни добра добавить!» Я ему о себе, про беду свою. А он меня от себя, от себя поворачивает: гляди, Олёша, гляди на тех, кто вокруг, о них должна быть твоя забота!..
− Почему ты вспомнил про Федю? Просто так, или? – Зоя оторвалась от дела, штопала постоянно рвущиеся, «некачественные», как говорила она, колготки, внимательно посмотрела.
− Да, вспомнилось вот, - как-то нехотя ответил Алексей Иванович, тут же и загорячился:
− Понимаешь, Зой, Федю вспомнил и думаю: если год, десять, двадцать лет ты делал кому-то добро, должно оно хотя бы помниться? Ведь и тому, кто делает добро, бывает невмоготу!
Зоя взглянула обеспокоено, осторожно спросила:
− Тебя кто-то обидел?..
Алексей Иванович смутился, сказал раздражаясь:
− Зой, я рассуждаю вообще!
− Пожалуйста, рассуждай, как тебе хочется! – Зоя снова склонилась над шитьём.
Сидели они в кухоньке, куда по вечерам сходились к ужину. Здесь, за маленьким обеденным столиком, они обычно обсуждали свои житейские проблемы, разговаривали о жизни, о книгах. Порой согласно, порой споря и горячась. Здесь же читали газеты. Здесь Зоя печатала на машинке бесконечно исправляемые им листочки рукописей.
В вечерние часы здесь шло духовное их общение, без которого уже не мыслили они свою жизнь.
Разговор, который так неосторожно затеял Алексей Иванович был мучителен для него. Впервые пошатнулась его вера в справедливость. Теперь он страшился вовлечь в эти, может быть, ещё и напрасные, как думал он, волнения Зойченьку, и без того испереживавшуюся за его вмешательство в большую политику.
В неловкости за прорвавшееся раздражение, он спросил, как-то даже искательно:
− Зой, а помнишь, как однажды, среди ночи зазвонил телефон? И мы поднялись, сонные пошли в гараж, выехали в шумящую дождём темень выручать нашего подопечного Бориса-свет-Васильевича, застрявшего, где-то на полдороге к своему дому? В дряхлой машинешке его отказал аккумулятор, мы везли ему свой, запасной. Зябко, неуютно было. Дождь хлещет. Где-то на втором десятке километров, всё-таки отыскали его. И как радовались, что сделали доброе дело! Ведь дома его ждали: и жена, и четыре, может быть, голодных девчонки. И надо было их кормить, поить, одевать. И всё на зарплату сельского учителя, да на доходы, не очень щедрые, от писательства. Помнишь?..
− Помню. Только не пойму: ты, вроде, оправдываешься в своём добром отношении к нему. Он что, разочаровал тебя?..
− Не-ет, - ответил Алексей Иванович и сам почувствовал, как неуверенно произнёс это «не-ет». – А вот ещё, Зой. Ещё один из отшельников, что обосновался в лесу. В бараке, чтоб вне суеты людской писательскую славу обрести. Помнишь, как отчаявшаяся его жена умоляла нас приехать, спасти одичалого супруга? Ведь не без таланта! А как человек – стоять рядом не хочется! Прямо-таки клокочет в нём ненависть к любому собрату по перу. Помнишь, как вытаскивали его в усмерть пьяного из-под стола, оттирали, отпаивали. В больницу устроили. Квартиру выхлопотали. Думали, в других условиях по-человечески заживёт! Ведь, когда трезвел, отличные рассказы писал!
− Ты же и виноват! Нянькался с ним, как с дитём, только что из соски не поил! В статьях захваливал. Все нервы поистрепал себе в издательствах, рукописи его пробивая!..
− Но, ведь, талант, Зой!..
− А человек?.. Может ли писатель, если он совесть людская, быть ненавистником и завистником? Да ещё пьяницей… Нет, Алёша, я всё-таки думаю, Добро должно отзываться добром. Добро в одну сторону плодит только эгоистов. Сколько себялюбцев ты наплодил, Алёша!..
И Борис Васильевич, которого ты вспомнил, не лучше. Ты готов прямотаки себя забыть ради его благополучия. А я, если хочешь знать, скажу: мне он очень, очень не по душе! И в ту ночь, о которой ты вспомнил, я видела то, что постарался не заметить ты. Когда мы отыскали его, сиротно сидящего в машине, ни чуточку благодарности не было в его лице! Он, видите ли, ещё недоволен был, что мы так долго добирались! Как будто ты обязан был ехать в ночь из-за того, что у него что-то там случилось. Он даже не подумал, что тебе во сто крат труднее, чем кому-либо другому! Не нравятся мне такие люди, Алёша. Твоя доброта только портит их. Думаешь, не знаю, что ты неделями сидел, правил его рукописи? Ты даже писал за него! На себе втащил в литературу. И теперь он прилип, и сосёт, сосёт. Ты даже свою зарплату отдавал ему!.. Знаю!..
− Зой, мне кажется, ты не справедлива. Он старается. И понимает, что без помощи ему трудно.
− Эх, ты, Алёшечка. Добромыслик! Когда ты научишься разбираться в людях на житейском уровне! Давно хотела сказать тебе. Думала, сам до этого дойдёшь. Но ты, как пастырь, и думаешь без твоего пастырства люди не проживут… Наверное, должно что-то случиться, чтобы ты, наконец, понял, как безжалостно растрачиваешь ты себя! Полжизни уже растратил на других! Полжизни! Сколько доброго, нужного мог бы ты вложить в свои книги! Ведь написал ты, ну, самую крохотулечку из того, что мог бы! Почему об этом ты не думаешь?..
−
