Всё хоккей - Елена Сазанович

— А что происходит? Кроме того, что я очень хочу тебя видеть, — улыбнулся я нежно трубке.

И, помню, подумал, почему бы не начать новую жизнь с Тони? Хорошее, обнадеживающее начало.

— Я тоже хочу видеть тебя, но… Я ничего не понимаю! Представляешь, дяде так плохо. Я хотела вызвать врача, но он отказался. Он сказал, что на одну лестничную клетку врачей предостаточно. Скажи… Он как-то причастен к гибели той девушки… Жени?

— Нет, Тонечка, клянусь, нет. Твой дядя прекрасный человек. Я сейчас же приеду.

— Нет, Талик, не нужно, — Тоня вздохнула. — Мы уже справились. И потом…

— Что потом?

— Представляешь, Макс! Это невероятно! Такого просто не может быть! Он взял и напился до чертиков! Без конца плачет! Его узнать невозможно!

— Думаю, это ему пойдет на пользу. Есть люди, которым алкоголь может принести пользу, поверь, — я нахмурился. — И ты тут при чем?

— При чем? Не знаю, но ему плохо. Талик. Очень, очень плохо. И дяде очень плохо. Получается, одной мне хорошо? Я не могу их оставить… Мало ли что… Чтобы потом всю жизнь казнить себя. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — я глубоко вздохнул. — Более чем понимаю. Не дай Бог всю жизнь себя казнить. Особенно такой девушке…

— Какой девушке?

— Я бы мог много сказать красивых слов, какой. И все равно эти слова не будут тебя достойны. И потом… Вряд ли мне представится шанс даже на это.

— Может быть… Когда-нибудь…

— Может быть, Тонечка. Когда-нибудь.

Так закончился наш последний разговор с Тоней. Я еще долго, помню, прислушивался к коротким гудкам, словно к дыханию девушки. И думал, как жаль, что жизнь придется начать не с нее. Мне было бы гораздо легче. Ну что ж. Возможно, так и нужно. Начинать жизнь с себя. И только с себя.

Тоню я вспоминал часто, гораздо чаще, чем нужно было для моей полной гармонии, которую наконец-то обрел в своем маленьком мире.

Мне очень хотелось увидеть ее. Я часто ловил себя на мысли, что как мальчишка шарю глазами по многолюдным проспектам, паркам и магазинам. Словно судьба мне вот так, запросто, в этом сумасшедшем мегаполисе подарит мне случайную встречу с девушкой.

Вместо этого судьба мне подкинула все же случайный подарок. Которому я не очень обрадовался.

МАКС

Как-то, утром, спеша на тренировку я забежал в первую попавшуюся забегаловку за сигаретами. Было очень рано даже для любителей выпить. И все же один стоял за стойкой в окружении пустых бутылок пива. И я его узнал. Хотя не должен был. И хотя узнать его было невозможно. Но я узнал его, скорее, по желтому пальто и белому шарфу, печально свисающему из-под воротника. И пальто с трудом можно было назвать уже желтым, и шарф забыл, когда он был белым. И это лицо давно не смотрело на себя в зеркало. Иначе бы все на свете зеркала были разбиты.

Я подошел к столику и стал напротив него.

Он поднял на меня мутные, отекшие глаза. И почесал небритый красный подбородок.

— А, это ты, — просипел он.

— Привет, Макс.

— Какого черта? Впрочем, — он махнул рукой. — Не все ли равно — с кем пить. Если хочешь напиться, лучше это сделать с врагами. Им можно и все высказать, и морду набить. С друзьями напиваться опасно.

— Я тебе не враг, Макс.

— Ты враг всему человечеству, — он сделал большой глоток пива, и на его глазах выступили слезы. — К этому человечеству принадлежу и я.

— Я думал, ты выше человечества.

— Я тоже так думал! — он стукнул кулаком по столу. И пустые бутылки задребезжали. — Черт побери! И так должно было быть. Но все ты! Ты! Какого черта вас вообще земля носит! Игроков в справедливость! Нет, ее, слышишь, игрок, нет! Играть не во что! Шайба в пустые ворота! Надо учиться ходить по земле! И смотреть под ноги, а не в небо! А вы и в небо хотите глазеть, и землю топтать! Не получиться! Рано или поздно свернете себя шею, черт тебя возьми!

— Слишком часто черта упоминаешь, Макс.

— А кого мне упоминать прикажешь. Тебя, что ли, хоккеист! Или Бога, если он позволил уничтожить величайшее открытие века!

— Не ты его сделал, Макс!

— И не ты, хоккеист! Какое ты имел право?!

— Это было право ученого Смирнова. Он оставил завещание. И он боялся таких, как ты. Ведь ты сейчас плачешь не о человечестве, не о великом открытии и великом ученом. Все проще, ты плачешь только о себе. Одно хорошо, ты научился плакать. Еще не все потеряно.

Из опухших глаз Макса брызнули слезы.

— Да, да, да! Тысячу раз да! Ты, только ты загубил мою жизнь! Ты уничтожил меня! Вначале Смирнова, а потом меня! Ты знаешь, кем, кем я мог быть!

— Макс, опомнись! За Смирнова каюсь, но ты… При чем здесь ты! Ведь тебе было на руку, что Смирнов погиб. Ты же хотел украсть то, чему он посвятил целую жизнь. Кем ты хотел стать? Опомнись! Гениями не становятся, ими рождаются!

— Может быть, — Макс скривился. — А может и нет. А политиками становятся или рождаются? А врачами, музыкантами, миллионерами? И ты, положа руку на сердца, скажешь, что к власти в политике и в искусстве приходят честным путем, только потому, что таковыми рождаются?

— Наука — это другое, — неуверенно ответил я.

Макс мою неуверенность заметил.

— Это одно и то же. Это тоже часть мира, в котором правят не те, кто гением родился, а те, кто сумел гением стать. В любом деле. Смирнов… Он был слабак. Не умер, сам бы съел свои рукописи. Тоже любил играть в справедливость. И что от этой справедливости мир выиграл, ну что? — Макс приблизил ко мне свое небритое лицо и задышал перегаром, — что Смирнов так и умрет в безызвестности, а кто-то обязательно откроет то, что он уже открыл, вот так.

— Мир еще не готов к подобному открытию, — еще более неуверенно заметил я.

— А к чему был готов мир? К атомной бомбе? К картинам Гойи? К теории Дарвина? К пересадке сердца? Или ко всеобщей свободе?… Ничего, проглотили! И атомную бомбу, и Гойю, и свободу! Знаешь, всем, по большому счету, плевать на этот мир. Главное — я в этом мире, а не то, что с этим миром будет. Особенно когда не будет меня.

Макс пьянел на глазах, его слова становились бессвязны, жесты неловки. Но он упорно продолжал пить.

— Макс, остановись, — дружелюбно, насколько это возможно сказал я, и даже прикоснулся к его плечу. — Ты ведь всегда такой был сильный.

— А ты, ты откуда знаешь? А ты знаешь, что такое утром вставать и… И просто идти на работу! А потом еще и эта частная практика!.. Плевать я хотел на этих чокнутых пациентов! Да они и не чокнутые! Разбалованные дамочки лишь от скуки приходят на прием, да еще за это платят бешеные бабки! Им, видите ли, тоскливо! Тем, кому по-настоящему тоскливо, пьют самогон, а не виски, ездят в метро, а не в лимузинах, живут не в особняках, а в хрущевках, и считают последние копейки! Но они ко мне не приходят! Им нечем платить! Им платит жизнь! По полному счету! Если по-честному, то сегодня ни одного здравомыслящего человека на земле не осталось. Нужно лечить всех, абсолютно всех! А для этого психиатры не нужны! Достаточно одного психа, который к черту взорвет этот чокнутый мир или спасет. Но я не думаю… Нет, не думаю…

Он помотал головой и вновь заплакал.

— Думаю… Все будет по-прежнему. И психическое отклонение станет нормой. А норма отклонением. И мы должны будем лечить нормальных людей. Но нас этому не учили…

— А я думаю, как ни странно, все у тебя наладится, Макс. Просто тебе нужно забыть эту идею фикс. Она тебя губит. Ты хотел стать великим за счет другого. Это неправильно.

— Может и нет! Но я жил этим, жил! А теперь, чем мне жить!

— Всегда найдется чем! Ты уже научился плакать. И тебе нужно просто забыть.

Макс неожиданно расхохотался. Он хохотал и по его небритым щекам текли слезы. Жуткое зрелище.

— Ха-ха-ха! Забыть! А как! Как! Мир еще не придумал такой аппарат по уничтожению выборочной памяти! Ты разве об этом не знал, хоккеист?!

— Знал. И все помню. И книжку твою помню, ведь ее ты тоже украл у Смирнова. Ты за все платишь. Макс. Значит, все еще у тебя может быть. Я тоже платил.

— Ты — идеалист, хоккеист! Чистой воды! Платят те, у кого есть хоть грамм совести. А у кого есть ее хоть грамм — не имеют будущего. Я это тебе заявляю. Потому что знаю. Поэтому… Знаешь. Пошло все к черту, и мое прошлое, и мое будущее, и этот чокнутый мир. И грамм совести я легко променяю на грамм спирта. Лучше я все пропью. И прошлое, и будущее, и весь мир.

Макс еле держался на ногах, он вот-вот мог упасть и я его на всякий случай подхватил под руки.

— Идем, Макс, я отвезу тебя домой.

— Домой? А где он, мой дом?

Я потащил его к выходу, и в дверях столкнулся с весьма сомнительными посетителями. От них сильно несло перегаром, а их лица мало чем отличались от лица Макса. Они бросились к Максу в объятия.

— Друг! Друг! Идем! — они буквально вытащили его из моих рук.

— Извините, но он не может пойти с вами, — я сделал суровое лицо.