Черная кровь - Святослав Логинов

Ветер, бивший резкими порывами, жег лицо, слезил глаза. Холод забирался под меховую одежду. Уника не выдержала и повернулась к морю спиной. Ромар остался стоять, взгляд его был прикован к ледяной бесконечности.

В низине за скалами ветер был несравненно слабее. Конечно, и там истерзанные сосны сгибались под его порывами, а ели, отступившие от берега вглубь земли, угрожающе шумели, жалуясь на судьбу, но все же, можно было догадываться, что в глубине леса царит угрюмое зимнее забытье. Гудение елей сливается в одну могучую песнь, словно деревья клянутся не уступать ветру. А еще дальше вдоль болотистых мокривин, густо заросших серой осиной, кормятся сохатые лоси, и лосихи и безрогие лосята, чье мясо нежней козлятины и само тает во рту.

Туда пошел на охоту Таши. Обещал быть осторожным, сказал, что знает, на что идет. «Собрался за медведем – рой яму для мяса, – говорят лесовики, – собрался за лосем – рой яму для себя.» Не тот зверь сохатый, чтобы позволить охотнику безнаказанно ходить за ним. Но и Таши не из тех, кто испугается острых копыт. Значит, скоро лежать лосю на снегу, истекая кровью, и волки будут пировать, пожирая то, что оставил им охотник.

В меховой рукавице Уника согревала искусно вырезанный амулет: маленькую круглую куколку. Куколка не простая, а с секретом: разнимешь ее на две половинки – внутри другая фигурка, поменьше. А в той – совсем крошечная. Секрет прост: я в тебе, а во мне – наш ребенок. Будем вместе – никто нас тронуть не сможет, всякая беда отойдет. Семейный амулет: держи жена в кулаке, грей хорошенько, чтобы легче было любимому, и удача про него не позабыла.

– Ну-ка, глянь, что это? – тревожно позвал Ромар.

Уника обернулась. Так же как и прежде бушевало море, исходя бессильной яростью на твердость земли. Но среди волн внезапно обозначилась одна, превышающая все прежде виданное. Еще вдалеке, где другие валы ходили пологими залитыми пеной холмами, она уже поднялась, хищно изогнувшись, словно готовый к прыжку барс. Рядом с этой громадой прежние волны показались мелкой рябью. Но и это еще было не все. Гребень волны расплескался вдруг, взорванный изнутри, и в воздух взвилось что-то длинное и гибкое, похожее на безголовую и безглазую змею. Но вот толщиной эта змея много превосходила самую старую иву, из растущих на родном берегу. На самой оконечности змеи щерилась желтыми клыками пасть, и больше там не было ничего. Оседлав волну и плавно изогнувшись, морской змей несся на верную гибель, к берегу, где твердые камни могли изжевать сколь угодно могучую плоть.

Это Кюлькас!.. – проорал старик в самое ухо Унике. – Бежим!

Уника не сдвинулась с места. Как зачарованная она глядела на приближающегося владыку вод. Потом движением ставшим за последнее время привычным, сняла с плеча лук.

Стрелой его не возьмешь! – кричал старик. – Только погибнем зря!

Уходи! Если он кинется на скалы…

Кюлькас кинулся на скалы.

Это был удар, по сравнению с которым пущенная стрела показалась нежней тополиной пушинки. Гора, только что шутя отбивавшая напор океана, треснула снизу доверху, и ревущий водопад обрушился в засыпанную снегом долину.

Уника, не удержавшись на ногах, упала и едва не скатилась вниз по обледеневшей поверхности, но Ромар, пав на живот успел схватить ее зубами за край шубы. Женщина и старик отползли в сторону от трещины, там Уника поднялась и помогла подняться Ромару. Они едва успели отбежать на несколько сот шагов, как новый удар чудовищной змеи, обрушил скалу, на которой они недавно стояли. Морю был открыт путь в низину.

Ревущая стихия мгновенно сносила деревья, камни, все, что попадалась на ее пути. Рана в теле земли была слишком широка, чтобы хоть что-то могло противостоять хлынувшей в пролом воде.

– Там Таши! – закричала Уника, не слыша сама себя, и едва не кинулась обратно, в бурлящий ад, из которого с таким трудом выбралась.

Где минуту назад темнел лес, вечный в своем спокойствии, теперь крутился водоворот, несущий сломленные деревья, смытую землю, животных, все и всех, что оказалось в этот час внизу. И только адский змей не замечал разбуженной стихии. Он метался на самой стремнине, где водопад был особенно свиреп, но вода ничего не могла поделать с тем, кто дал ей волю убивать.

Потом из морской бездны поднялась рука, словно броней окованная бирюзово-голубой тускло мерцающей чешуей. Это была не лапа, а именно рука, по форме напоминающая обезьянью, с цепкими пальцами, привыкшими хватать, но не делать. Рука легла на берег, сизые пальцы сжались, отламывая кусок скалы с той же легкостью, с какой человек разламывает кусок овечьего сыра.

Камень, бесцельно отброшенный, упал в море и остался лежать там, выпирая из воды как остров. Грохота не было слышно среди всеобщего смятения.

Что еще скрывалось под взбесившимися водами, было ли там несколько чудовищ, или все эти части принадлежали одному монстру, Уника не узнала.

Ромар толкал ее, непрерывно подгоняя, и наконец, Уника очнулась и побежала что есть сил, не оглядываясь и думая лишь об одном: успел ли Таши выбраться на высокое место.

* * *

Зимний лес, особенно когда выдастся туманный и пасмурный день, даже привычного человека повергает в тоску. Укрытые снегом ели не спят, а закаменели в безысходном декабрьском небытии. Всякая живность затаилась, зарылась в снегу, упряталась в норах под скрученными корнями, и никакими силами ни единого зверька не вытащить наружу. Спят зимой и странные существа: дремлет под елью лесной хозяин, из сучков слепленный, мохом повитый. Скорчилась и забылась в незамерзающей моховой нише длиннорукая чаруса; в такую стужу и неловкого путника топить неохота, пусть сам по себе пропадает. Древяницы ушли из стволов, спят подо льдом, приткнувшись под бок омутиннику, а оставшиеся пустыми столетние деревья с грохотом трескаются от кусачего мороза.

Но не всем удается найти пристанище. Стонет над лесом бездомный дух, вплетая заунывную ноту в мрачный напев еловых вершин. Нет ему покоя даже в самую мерзлую ночь: пропал его род, затеряны предки – мотайся под звездами, жалуйся себе на себя самого. Есть в лесу и звери, не имеющие нор; такие бродят по чаще желанной добычей охотника. Вот только найти их непросто и еще труднее взять.

То ли дело в поле – славно там, вольготно. Добычу видно за десять полетов стрелы. Хотя и там надо суметь подойти к ней, неопытный добытчик вмиг останется ни с чем, лишь проводит взглядом убегающее мясо. И все же в поле охота знакома, а тут как быть? Зверь замрет, так в двух шагах пройти можно не заметив. А и заметишь – что толку? Стрела в чаще далеко не летит, за боло лучше и вообще не браться – мигом заарканишь ветвистый куст, а потом полдня будешь распутывать ремни. Лесовики зимой ходят с рогатиной на медведя, поборовши зверя пляшут вокруг, просят у предка прощения. Еще боровую птицу бьют: глухаря, тетерева, куропатку. В этом деле тоже своя хитрость есть – полянин прежде с голоду помрет, чем управится. А настоящую добычу – изюбра, лося, лесную свинью стараются имать в ловчую яму, по осени, мясо впрок коптят или в ямах квасят. Солить мясо дети медведя не умеют, своей соли у них нет, ее они помалу у рода Таши покупали, вместе с кремнем. Взамен давали мед, воск, бобровую струю, целебный медвежий жир.