Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Нет, конечно, родители тоже были где-то там, рядом, простые рабочие люди, живущие простую жизнь. А тётка служила в волшебном мире телефонной станции, придумывала вещам смешные названия и любила читать то же, что и я.

Она была светом, она была домом. Она выписалась из больницы, как только начала вставать, — чтобы мы с Гаем не жили лишнего при соседях. Она знала, о чём я плачу, она…

И чем отплатила ей я?

Это я во всём виновата, я. Я спуталась с лунным, пошла на этот проклятый перевал, и там — эта девочка. Я замахнулась на то, что мне не предназначалось, забылась, ослепла. И из-за меня она…

У неё была дурная жизнь. С такой много раз подумаешь: лучше ли она небытия. Всего и радостей, что старенькое радио да книги.

Но она не заслужила этого. Никто этого не заслужил! И Меленея не могла, не могла, не должна была, не имела никакого права…

И ради чего!.. Ради того, чтобы я довезла до Огица голову. Нельзя было разве отправить её бандеролью?

— Олтушка…

Я неловко подёрнула плечами и отвернулась.

Из-за него всё началось. Если бы не он, я бы никогда не уехала из Марпери.

Никогда.

Мир раскачивался и дрожал, составленный из крошечных ненастоящих деталек. Ты думаешь, будто сама решила, — но лишь потому, что не видишь истинных причин; ты думаешь, будто на что-то влияешь, — а потом обходишь пятьдесят склепов для того, чтобы ничего не найти; ты думаешь, будто надеешься и любишь, — пока не узнаёшь, что он совсем скоро уснёт, а ты останешься; ты думаешь, что ищешь добра, а теперь выясняется, что причиной смерти родного человека — ты.

Ты сама — шарнирный болванчик без воли и без души. Всё вокруг — кукольный домик, собранный из обувной коробки. Ты заперта в нём навечно, в плену картонных стен, на которых нарисованы обои, в гулкой пустоте, в темноте, духоте и запахе нафталина.

И ты задыхаешься, задыхаешься, задыхаешься.

— Олтушка…

Я остановила его ладонью. С трудом поднялась из-за стола — потолок навалился на плечи, словно корни похоронного дерева. Меня врезало в подоконник, как корабль разбивает о берег в шторм; я рванула щеколды, дёрнула ручки и свесилась в окно, отчаянно пытаясь глотнуть хоть немного воздуха.

Залитый солнцем город пах недавним дождём. Целый город мокрых оранжевых крыш, спускающихся по склону до самой серебряной змеи-реки. Блестящие окна, в которые стучалась ветвями юная зелень, шумела дорога, и июнь звенел надрывно, будто плача и о чём-то мечтая.

Небо чистое, и нет ни дымки, ни влажной тени у реки. Оттого видно, как ползёт по железнодорожному мосту поезд. Он уходил куда-то вдаль, туда, где лучше и краше, пока для меня всё рушилось и вместе с тем вставало на свои места.

А на мне платье из синего ситца, летящее, пышное, как для журнала придуманное. Я в нём лёгкая-лёгкая, какая-то хрупкая, неуловимо лунная. Наверное, такой видела меня Лира в своём предсказании.

Я стояла у окна, вцепившись в подоконник и отчаянно не желая верить. И в волосах у меня — голубые цветы.

lxxii. / -viii.

Лунный дворец высился над самой рекой.

Я слышала, что когда-то в Огице была другая друза, где-то на сопках — башня как башня, ничего особенного; и что при университете стояла стеклянная пирамида с верхним балконом, на котором часто можно было увидеть крылатых. Теперь же обычные лунные селились, где придётся, а чуть в отдалении стоял дворец. Хрустальный дворец старших лунных.

На него хорошо было смотреть с видовой площадки, или с красного моста, или с цветастых лестниц, — издалека он был похож на фантазийный флакон для божественного аромата, случайное создание света, хаотичное и прекрасное в своей непостижимости. Дворец висел над рекой, как ледяной клин, замерший в воздухе за секунду до падения. И свет играл в стеклянных гранях, многократно отражаясь, и расцвечивал воду ослепительными бликами.

Здесь, в северном пригороде, почти не строились двоедушники: слишком крутые, неудобные холмы, река сильно сужалась, а ледоходом уже снесло однажды мост. Дворец висел, гигантский и поразительный, на сотне прозрачных нитей-канатов — как муха, застрявшая в едва видимой паутине.

— Как это сделано? — спросила я, не чувствуя, по правде, особого интереса.

— У Дарёма есть хме, — с готовностью отозвался Дезире. — Инженер. Наверное, они посчитали как-то, чтобы эта штуковина не падала. Здорово получилось!

Я пожала плечами, а потом кивнула. Мир всё ещё был для меня пустым — и болезненно бессмысленным.

Как она могла? — спрашивала я, как будто на этих словах в горле заело пластинку, и она скрипела одно и то же, одно и то же, с каждым разом всё неразборчивее. — Как она могла?

На самом деле, здесь не было никакой загадки.

Она могла просто потому, что для неё здесь не было ничего сложного. Она была лунная; порождение чистого света; сознание, овеществлённое по случайному капризу самой Луны. Она зажигала огонь в ладони безо всяких слов, могла одной рукой вырвать бревно из ледяной корки, не нуждалась ни в пище, ни в тепле и была, в конце концов, крылата. Её крылья сделаны из ветра и света, а два глаза разных цветов умели глядеть в разные места.

Что ей стоит убить прикованную к постели женщину? Может быть, она и вовсе заглянула в портрет, сказала «бу» и наблюдала, как уходит жизнь из бледного лица. А, может быть, она могла протянуть сотканные из света руки в чужую грудь и сжать ледяными пальцами живое сердце.

Словом, она могла. И всё, что должно было бы остановить её, было слишком уж… человеческим.

«Если её не будет, сумма счастья…» — заговорил Дезире как-то, когда-то очень давно. Тогда я пришла в ужас, но какой-то слабый, недоумённый, — может быть, потому, что я не понимала ещё эти слова настоящими.

И эти все, в хрустальном дворце — они были такие же. Они сидели там, среди прекрасных видов и струящегося света, важные, поразительные. Они помогали чернокнижникам или по крайней мере не мешали, — хотя те убивали людей во имя своих странных целей, хотя из-за них разливалась Бездна, а молнии Усекновителя разбили Марпери.

— Я и не человек, — усмехнулся Дезире как-то.

А вчера ночью, перебирая мои волосы и касаясь сияющим туманом лунных украшений, пробормотал:

— Может быть, я хотел бы быть человеком.

Тогда я только прижалась к нему крепче и долго, с усилием смотрела вверх, чтобы слёзы не выкатились из глаз.

Мы были — пыль на дороге больших процессов. Мелочи, не имеющие веса. Кому есть дело до людей, чьи жизни уничтожила та катастрофа, если Бездна — всё-таки не открылась, а преступник — заплатил за всё? Кому есть дело до зверушки, посмевшей связаться с лунным?

Я могла бы уехать сейчас. Я могла бы уехать куда-нибудь к морю, жить там свою маленькую жизнь и листать газеты, вчитываясь между строк: что за трагедия случилась в Огице, и что за статую поставили в городском саду.

Но это значило бы, что всё было — зря. Что ничего не изменится, как не меняется ничего и никогда. И что Полуночь была права, когда назначила мне тихо гнить на самой окраине Кланов.

А я могла бы… может быть, я могла бы изменить что-то. Или хотя бы досмотреть до конца.

— Возьми вот булавочку, — ласково сказала Става и, перегнувшись через переднее сидение, сама приколола её к воротнику платья. — Там в ушке опал, щёлкнешь иглой — у меня тут всё заверещит.

Она важно похлопала по сумке: под вязаной оболочкой с ярко-оранжевыми аляповатыми цветами угадывался короб алтарного комплекса. Я нащупала булавку в воротнике и кивнула.

Става снова была добродушна и излучала оптимизм. Она сидела рядом с водителем, в ней ничего не напоминало о недавней вспышке, и улыбка у неё было всё такая же — придурковатая.

Когда мы спустились, я не стала трясти её: а ты уверена; а что, если; а, может быть; а точно ли; но как же… это было пустое. Во мне всё закончилось, будто с дрожью выплеснулись наружу все силы, и остались только упрямство и странная, глупая надежда.