Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, — я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.

— Ревнуете? — мягко спросил грудной женский голос.

Я натянула на лицо улыбку:

— Ах, вовсе нет.

— Ваш свет взволнован, — сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. — Я слышу в вашем потоке отблески волнения.

— Ничего такого, — фальшиво рассмеялась я. — Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.

— Конечно, — согласилась она. — У него не может быть хме.

— Да, — скорбно сказала я. — Но я так хотела бы, так хотела бы…

Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…

— У Дезире никогда не было вкуса, — презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.

— Волосы у неё словно поток из…

— Зверушка!

— Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…

— Его свет искажённый.

Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?

Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.

— Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, — неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. — Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.

— Силы? — наивно спросила я.

А Става усмехнулась криво:

— Бессмертия.

Служба не искала среди лунных зачинщика или того, кто станет проводить своими руками кровавые ритуалы. Служба искала того, кто был бы не против; кто мог бы что-то знать — и молчать об этом.

Это был дурной план почти без шансов на успех; по правде, было куда более вероятно, что Дезире узнает от Юты что-то полезное. Но Става снова говорила о яйцах в одном мешке и о том, что «почему бы и не попробовать».

Если хоть чьё-то имя произвучит в ответ на моё отчаянное желание стать хме, это будет имя того, кто давно потерял границы возможного. Поэтому сегодня я была глупой, ничего не значащей зверушкой, сходящей с ума от противоестественной любви. И эта роль неожиданно мне понравилась.

— Если бы только… — шептала я и сама себе верила.

— Он ненастоящий, — сочувственно сказала фигура, замотанная в фиолетовую мантию с ног до головы. — Его свет неверный, и он не может разделить своё сияние…

— Остётся только молиться Луне, — кивнул обклеенный перьями лунный, прижимающий к груди мёртвую канарейку.

— Бывают призмы, — прошелестел старческий голос, и я навострила было уши, но он продолжил неинтересным: — которые можно поставить вокруг кровати, чтобы заглушить ненужное чувство…

— Оно мне нужно, — сказала я. — Я хочу любить его, понимаете? Я живая рядом с ним! Живая!

— Твой свет яркий, — согласился он и отступил, поджав губы.

Так я билась среди пустых бликов и отзвуков, среди глупых бессмысленных советов, среди рваного ритма и набирающих силу голосов за ковылём. Танец под голоса четвёртого имени — что бы это ни значило, — оказался медленным, и чудилось, будто странная музыка плачет, а море танцующих волнуется и колеблется в одном ему понятном порядке.

Не знаю, сколько времени я ходила так. Дезире куда-то исчез — должно быть, разговаривал с кем-нибудь важным, кому не было дела до болтовни глупой зверушки. Я устала, почти отчаялась, в туфли будто насыпали стекла, а во рту такая сухость, что казалось — я нажралась поющего песка.

А потом за мой спиной вдруг прозвучало:

— Послезавтра будет сильная дата.

Я обернулась. Это был гуттаперчевый человек. Он стоял на руках, свернув спину кольцом и поставив носки бархатных туфель на собственный лоб.

Я уже видела этого лунного: когда мы только вошли во дворец, он висел под люстрой и жонглировал. А ещё раньше, в незапамятные времена, когда чёрная молния только-только разбила небо над Марпери, он сопровождал золотую женщину, шагал на руках по дороге и белозубо смеялся.

Тогда я слышала от него только четыре слова, сказанные с неприятной усмешкой: Ллинорис не будет довольна.

— Сильная дата? — переспросила я, будто о чём-то задумавшись.

— Чёрный полдень, — охотно пояснил он. У него было очень подвижное, какое-то детское лицо, а смотреть на него перевёрнутого сверху вниз было отчего-то ужасно неудобно. — Летнее солнцестояние и затмение, а ещё трин солнца с…

— О, это я знаю! Мы ходили в планетарий. И что же можно в этот день сделать?

— Можно молиться, — серьёзно сказал лунный и ослепительно улыбнулся. — Если Луна будет милостива…

— Мне очень нужно, — перебила я горячечно. — Расскажите, как правильно? Просто молиться? Свечи? Аскеза? Я на всё готова, я всё сделаю, только помогите мне! Я с ним одним… я ради него одного… пожалуйста!..

Я попыталась взять его за руки, но осеклась. А потом заполошно схватилась за кошель на поясе, дёрнула кнопку, запустила внутрь дрожащие пальцы и поднесла к глазам перевёрнутого лунного первую попавшуюся монету.

Это была мелкая мельхиоровая деньга, вот только вместо профиля Большого Волка на ней была неаккуратная решётка царапин от напильника.

— Вот, возьмите! Мне говорили, что…

Лунный молчал и смотрел на меня с прищуром.

— Возьмите! — громко сказала я и поняла, что танец стихает, а на меня оборачиваются. Дезире ведь смотрит за ними? Мы договаривались, что он станет смотреть! — Сколько нужно? Я всё сделаю, только…

Я вынула крысиные деньги горстью, подбросила на ладони. Монеты сверкали в лунном свете, будто золото дураков: стёсанные волки, неясные крысиные хвосты, выбитые волчьи глаза.

Я развела ладони, и монеты зазвенели по полу. Я вынула ещё, и ещё, и ещё. Я рассыпала их, раскидывала вокруг, и они гремели по сверкающим полам, отскакивали и переворачивались в воздухе, крутились со свистом, скользили, разлетались по залу.

— Возьмите, — с мольбой сказала я так, как учила Става. — Возьмите всё, только… только…

Деньги звенели по полу. Мой кошель опустел. Вокруг шептались, и я не могла определить больше, чьи это голоса — лунных или ковыля.

Гуттаперчевый молчал.

— Юная двоедушница, — вдруг позвал меня вкрадчивый голос, и я мгновенно узнала в говорящем второго спутника золотой женщины, массивного лунного в парчовом прямоугольнике. — Ваше единственное имя Олта, не так ли?

— Всё верно, — сказала я, с трудом уняв дрожь в голосе.

— Лунная госпожа Раэ-Шивин, — важно сказал он, — видит вас в свете. Видит рядом со своим троном.

-v.

У золотой женщины был серебряный трон.

Он стоял молчаливой громадой на одном из высоких стеклянных балконов, окружённый дождём из разноцветных стеклянных линз. Они висели под потолком на разной высоте, вращаясь и колеблясь от каждого движения воздуха, и цветастые зайчики многократно повторялись в гранях стеклянных колонн.

Трон сложен из серебряных глаз. Три или четыре из них горели, — а остальные лежали грудой мёртвого серебра. И госпожа Раэ-Шивин Ослепительница, милостью Луны глаза жрицы Ллинорис, сидела на нём золотым изваянием.

Вся кожа выкрашена золотой краской. Золотая лысина, золотые губы, золотые соски на точёной груди, в навершии каждого — крошечная золотая капелька. Золотой треугольник пышных кудрей между ног, на ногах золотой каждый пальчик, и даже ногти на них золотые. И только на руках — белые перчатки, усыпанные жемчугом.

Глаза у неё были золотые тоже.

— Здравствуйте, — неуверенно сказала я.