Детские годы сироты Коли - Ирина Муравьева

Поднес ей нож к горлу.

— Помогите нам, — сказала она и заплакала.

Под “нам” — то он ее и полоснул.

Хрустнуло под рукой что-то. Нож вошел глубоко, ровно. Она упала ему на грудь, кровь, как из крана. Подхватил ее, обнял крепко. Оба повалились.

Бабушка Лариса Владимировна варила клубничное варенье. Кольку заставили читать “Робинзона Крузо”. Вслух, с выражением. Мать делала вид, что слушает, а на самом деле не спускала глаз с дороги, по которой отец должен был вернуться из города.

— Ты так, Вера, в сумасшедший дом попадешь, — поджав губы, сказала бабка и сняла пузырящуюся пену огромной ложкой.

Мать не ответила. У матери была мигрень, и голову она обмотала серым пуховым платком. Как только отцовская машина подъехала к дому, мать сорвала с головы платок и посмотрелась в зеркало. Отец вошел тяжело, как старик. Лицо — мрачное, небритый.

— А мы заждались. заждались, — пропела бабка, — я уж говорю: да он сегодня в городе заночует, у него куча дел! А ты приехал!

— Заночевал бы, — злобно ответил отец, — если бы мне жить давали… А то ведь…

И пошел умываться. У Веры задрожал подбородок.

— Молчи. молчи, — зашипела бабка. — Он — свое, а ты — без внимания. Подите погуляйте, потом спать. Ночная кукушка дневную перекукует…

Сели ужинать. Молчание висело над столом. Зажгли свет. Черные бабочки прижимались к огню, осы, шипя, тонули в варенье.

Вдруг заскрипела калитка, и рядом с крыльцом появился Петр. С того дня, как мать его угощала Кольку яичницей с луком, прошла неделя. За эту неделю Петрову мать успели зарезать и похоронить. Колька слышал, как бабушка Лариса говорила об этом с соседкой, и видел, сколько женщин в черных косынках и мужчин в кепках — несмотря на жару — шли к Петрову дому со станции мимо их дачи.

Дом, где жили Петр и его зарезанная мать, был через три улицы. Ни один человек на свете не знал, что Колька успел побывать там в гостях, но когда четыре дня назад бабка сказала: “Муж убил, сына оставила”, — он сразу понял, о ком идет речь.

— Тебе кого, мальчик? — спросила бабка.

— Мне его, — сказал Петр и кивнул головой на Кольку. — Выйдешь?

Колька вскочил из-за стола и выбежал.

— Коля! — крикнула мать Вера. — Ты куда? Кто тебе разрешил?

— Я, это, — спохватился Колька, — вот, это друг мой, Петя, у него мать зарезали…

Все трое приподнялись на стульях.

— А ну, идите сюда, — приказал Леонид Борисович.

Колька и Петр переглянулись, но не двинулись с места.

— Я кому сказал? — Леонид Борисович повысил голос. Они поднялись на террассу.

— Садись, мальчик, — засуетилась бабка Лариса, — чаю попей…

— Не хочу я, — хмуро ответил Петр, глядя в пол, — я попрощаться пришел.

— Уезжаешь? — спросил Колька.

— Тетка к себе берет, в Серпухов, — сказал Петр, — она одинокая, болеет там…

— Так, — сказала бабка тихо, — так это, что, твою маму…

Петр поднял глаза. Кольке показалось, что он ослеп, ничего не видит: из голубых глаза Петра стали белыми, и какая-то в них стояла мутная вода, пленка какая-то.

— Мою, — ответил он.

— Отец ее, что ли, твой? — не унималась бабка.

Петр кивнул и вдруг опрометью бросился вниз по ступенькам, хлопнул калиткой. Колька, не спросившись, побежал за ним.

— Когда вы соображать начнете? — загрохотал отец на террасе, — кто же так…

Колька догнал Петра у самого поворота, потому что Петр шел быстро, почти бежал, и кулаком вытирал слезы.

— Петь, — крикнул Колька, — обожди, ты куда?

Петр резко остановился.

— Я мамку мертвую видел, — сказал он, плача. — Гроб-то открыли проститься. Она лежит, горло платком замотано. Все равно, как девчонка. И тетка говорит: “Шура помолодела”.

— А ты? — спросил Колька.

— Я ничего, — задыхаясь, сказал Петр, — я смотрю, и мне ничего. Наклонился к ней, а у нее ресницы — как задрожат!

— Ресницы? — ахнул Колька.

— Ага, — сказал Петр, — словно она хочет глаза открыть, а не может.

Они замолчали.

— Слушай, — Петр вытер мокрую от слез руку о штаны, — я чего пришел? Мамка тогда, когда ты у нас был, сказала, что ты — несчастный. Она все хотела к вам придти, на родных твоих поглядеть. Она мне сказала, что если ты им не нужен, мы тебя к нам заберем. Ну, вот.

Колька молчал.

— Я пришел, — сказал Петр, — потому что я сейчас уезжаю. Но я потом приеду, когда большим стану, и заберу тебя, хочешь? Будем вместе жить. Хочешь?

Голос его задрожал.

— Я тебе напишу. Адрес-то ты свой знаешь?

— Знаю, — кивнул Колька, — Мерзляковский переулок, дом шесть, квартира восемнадцать.

— Ладно, — сказал Петр, — я тебе буду письма писать. А эти тебя отдадут, на фига ты им сдался? — Он мотнул подбородком в сторону Колькиной дачи.

Колька многое хотел бы сказать ему, но что-то не получалось.

— Правда заберешь? — наконец спросил он.

— Правда, — твердо ответил Петр. — Ну, до свиданья.

— До свиданья, — глотая слезы, сказал Колька. — Приезжай скорей.

Луна плыла по небу и качалась, словно ее напоили и она забыла, куда ей плыть. У нее было плачущее сморщенное лицо. Колька подумал, что там, высоко, может быть, тоже живут люди, а раз так, то ведь и они, наверное, умирают, и их хоронят. Может, луна напилась на поминках?

За стеной разговаривали отец с матерью. Сначала — негромко, потом мать зарыдала, и тут же раздался грохот, словно кто-то рухнул с кровати, и материнский крик:

— Я тебя не пущу!

— А я тебя не спрашиваю! — отцовский бас перекрыл все звуки. — Не рви на мне майку!

— У! — отрывисто и хрипло ухнула мать и вдруг закуковала, как кукушка: — У — У! У-У! У-У!

Зажегся свет, и послышалось торопливое шарканье бабкиных тапочек.

— Я тебя убью! — кричала мать в перерывах между “У-У, У-У”. — Я найму людей и убью тебя, ты с ней жить не будешь!

— Ну, все, — отчетливо сказал отец, — хватит с меня.

И тут же от дома отъехала машина, словно отец впрыгнул в нее прямо из окна.

Колька вжался головой в подушку, натянул на себя одеяло. Ночь была теплая, но его затрясло, как в прошлом году, когда он в детдоме болел корью.

Утром они с матерью поехали в город. В окне моросил дождь. За всю дорогу Вера не проронила ни слова.

— Мам, — не выдержал Колька, — мы куда едем-то? Домой?

Мать громко сглотнула слюну.

— Нет, — сказала она, — не домой. В другое место.

— Куда? — спросил он.

— Увидишь, — прошептала Вера, и лицо у нее стало такого же красного цвета, как плащ.

Колька вдруг разглядел болячку на материнском подбородке. Болячка была замазана белым и поэтому стала сильно заметной на покрасневшей коже. На вокзале мать долго дозванивалась куда-то из автомата, потом что-то записала в блокнот. Взяли “левака”. В машине так сильно пахло бензином и вином, что Кольку затошнило и он испугался, что его вырвет. Хотел было попросить, чтобы остановились, но увидел Верины выпуклые неподвижные глаза и промолчал. Через полчаса машина затормозила у голубого дома с костлявыми балконами. В лифте тоже пахло вином, а кнопки этажей были липкими. На пятом этаже кабинка остановилась и вошла толстая старуха с зонтом и палкой.

— Вниз? — спросила она почему-то злым голосом.

— Наверх, — таким же злым голосом ответила мать.

Старуха промолчала, но вид у нее стал такой, что еще немного — и она изобьет их своим зонтом. На девятом этаже мать дернула Кольку за руку: “Приехали!”. Кольку все сильнее и сильнее тошнило. Мать позвонила в дверь, обитую коричневой клеенкой.

Алла Аркадьевна, совершенно такая же, какой она была месяц назад в Сочи — только вместо белого купальника на ней был большой и пышный белый халат — стояла на пороге. За ее спиной висело квадратное зеркало, в котором отражался рыжий затылок и рядом красное лицо матери Веры с болячкой на подбородке. Кольки не было видно, так как зеркало висело высоко, а он был маленького роста.

— Где ? — прохрипела мать

— Кто? — ласково спросила Алла Аркадьевна.

— Леонид, — прошептала мать.

— Ах, вы за мужем? Сейчас заверну, — и Алла Аркадьевна звонко крикнула в глубину квартиры: — Ле-е-ня! Тут за тобой из партбюро пришли! Одевайся!

Мать сделала было шаг вперед, но Алла Аркадьевна отпихнула ее. Глаза Аллы Аркадьевны стали злыми и темными:

— Но, но, но! — вскрикнула она, — ты куда? А ну, на место!

Мать левой рукой толкнула ее в грудь, а правой схватилась за рыжие волосы и изо всех сил дернула их.

Алла Аркадьевна не успела закричать, потому что из комнаты вышел отец. Таким страшным Колька его еще не видел. Отцовское лицо было искажено и казалось, что у него не два, а четыре глаза и несколько ртов. Брови сдвинулись в одну лохматую черную полосу, а волосы стояли дыбом, как шерсть озверевшей собаки.

При виде отца мать отпустила волосы Аллы Аркадьевны и подпихнула Кольку прямо в живот Леониду Борисовичу. Колька, не удержавшись, влетел лицом в отцовскую горячую, пахнущую потом рубашку.