Медленной шлюпкой в Китай - Харуки Мураками

Я спустился по лестнице, миновал турникет и наконец-то освободился от заклятия вечерней пригородной электрички, от заклятия той желтой лампы в вагоне. Странное настроение. Будто что-то выпало из тела... Прислонившись к столбу возле турникета, я смотрел, как передо мной плывет, словно по течению реки пестрая толпа людей, каждый — в собственной оболочке. И вдруг я заметил, что бедная тетушка уже покинула мою спину.

Она пропала так же, как и пришла, — никем не замеченной. Исчезла там, где жила и раньше. Куда теперь идти, я не знал. Я был один-одинешенек, словно торчащий посреди пустыни никчемный дорожный знак. Перебирая в кармане монеты, я вошел в телефонную будку и набрал номер подруги. Она ответила на девятый звонок.

— Я уже спала, — сонным голосом сказала она.

— В шесть вечера?

— Вчера было много работы. Разгребла все лишь пару часов назад.

— Извини, что разбудил. Просто хотел уточнить, ты жива или как. Извини. Как бы тебе это объяснить?

Она тихонько хихикнула.

— Я жива. И чтобы это и дальше было, работаю изо всех сил. Поэтому и спать хочу до смерти. Так пойдет?

— Может, поужинаем?

— Извини, что-то не хочется. Мне бы сейчас поспать...

— Хотел с тобой поговорить.

В трубке повисла короткая тишина — подруга прикусила губу и потрогала мизинцем бровь. Или же мне просто так показалось.

— Потом, ладно? — сказала она, как бы чеканя слова.

— Потом — это когда?

— Ну, потом. Дай поспать. Немного посплю, и все будет в порядке. Ладно?

— Ладно, — сказал я. — Спокойной ночи...

— И тебе тоже — спокойной ночи...

Разговор закончился. Я какое-то время пристально смотрел на желтую трубку, затем медленно вернул ее на рычаг. Жутко хотелось есть. Я готов был съесть что угодно. Ради того, чтобы мне дали что-нибудь поесть, я бы ползал на карачках, я бы пресмыкался — вплоть до того, что обсасывал бы им пальцы.

Да, я согласен даже сосать вам пальцы. А потом — уснуть мертвым сном, как вымокшая шпала.

Опершись на вокзальный подоконник, я закурил.

Если, — размышляю я, — через десять тысяч лет возникнет общество сплошных бедных тетушек, откроют они мне ворота города? В этом городе будет правительство бедных тетушек, избранное бедными же тетушками. По улицам будут ездить трамваи для бедных тетушек, за рулем которых будут сидеть сами бедные тетушки, наверняка будут книги, написанные рукой бедных тетушек.

Нет, вряд ли им это необходимо. И правительство, и трамваи, и книжки... Может, им хочется делать огромные уксусные бутылки, чтобы неспешно внутри них жить. Если посмотреть сверху, по всей земле, насколько хватает глаз, будут стоять в ряд десятки... сотни тысяч таких бутылок.

И если в этом мире найдется местечко для одного стихотворения, его могу написать я. А что? Первый поэт-лауреат мира бедных тетушек.

Неплохо.

Буду воспевать солнце, отражающееся в зеленых бутылках, восхвалять расстилающееся под ногами море травы в росе утренней зари.

Но, к сожалению, это история 11980 года. А ждать десять тысяч лет — очень долго. Сколько зим придется мне пережить для этого?

Декабрь 1980г.

Трагедия на шахте в Нью-Йорке

Может, кто-то копает под землей,

Или все смирились и ушли домой...

Мой приятель последние десять лет соблюдает странный обычай — во время тайфунов и проливных дождей ходит в зоопарк.

Пока нормальные люди готовятся к стихии: закрывают ставни, проверяют радиоприемники и фонари, — он облачается в плащ-палатку американской армии — трофей Вьетнамской войны, — рассовывает по карманам банки пива и выходит из дому.

Если не повезет, ворота зоопарка заперты.

Сегодня зоопарк закрыт из-за плохой погоды.

И это — разумный довод. Кто в разгар тайфуна потащится в зоопарк, чтобы непременно увидеть жирафа или зебру?

Приятель мой смиряется с такой участью, в прекрасном расположении духа садится на скульптуру белок перед входом, пьет слегка нагревшееся пиво и возвращается домой.

Но если повезет, ворота открыты.

Он покупает билет, входит внутрь и, с трудом умудряясь курить намокшую сигарету, усердно обходит каждую клетку.

Животные, прижимаясь к прутьям, рассеянно наблюдают за дождем; возбужденно мечутся взад-вперед под порывами ветра; сердятся на внезапную смену давления.

Приятель всегда выпивал банку пива напротив клетки с бенгальским тигром (тот сердился на тайфуны сильнее прочих зверей), ко второй приступал в павильоне с гориллами. Кстати, горилла тайфунами не интересовалась. Более того, всегда с сожалением наблюдала за моим приятелем, пока тот сидел, как какая-нибудь тварь из Черной лагуны[9], на бетонном полу и пил пиво.

— Такое ощущение, будто мы с ней случайно застряли в лифте, — говорил он.

Когда же тайфунов нет, мой приятель — совершенно нормальный человек. Работает в скромной торговой компании с иностранным капиталом. Живет один в аккуратном многоквартирном доме, раз в полгода меняет подружку. Признаться, я сам не мог понять, зачем ему так педантично менять подруг. Они все — подруги эти — походили друг на друга, как однояйцовые близнецы.

Многие почему-то считали моего приятеля чересчур заурядным и недалеким, но он и в ус не дул. Ездил на приличной подержанной машине, имел полное собрание сочинений Бальзака, а также — ладно сидящий костюм, и к нему галстук и ботинки черного цвета. Для свадебных и похоронных церемоний.

Всякий раз, когда кто-нибудь умирал, я набирал его номер. Чтобы взять костюм, галстук и ботинки. Правда, и пиджак, и кожаные ботинки были мне на размер велики, но, как говорится, не до жиру...

— Извини, — каждый раз говорил я, — опять похороны.

— Пожалуйста-пожалуйста, — каждый раз говорил он.

До его дома было пятнадцать минут на такси.

Когда я заходил в комнату, на столе уже лежали тщательно выглаженный пиджак и галстук. Ботинки начищены, а в холодильнике — полдюжины банок иностранного пива. Вот такой он человек.

— На днях видел в зоопарке кошку, — открывая пиво, сказал он.

— Кошку?

— Да. Пару недель назад ездил в командировку на Хоккайдо. Сходил в тамошний зоопарк. Смотрю, на одной клетке висит бирка «кошка», а внутри эта самая кошка спит.

— Какая кошка?

— Обычная. Коричневая, с коротким хвостом, жутко толстая. Завалилась себе набок и дрыхнет.

— Видимо, на Хоккайдо кошки — редкость, — сказал я.

— С какой бы стати?

— А почему бы кошку не посадить в зоопарк? Или она что — не животное?

— Все дело в привычке. Кошек и собак везде полно. Чтоб еще платить деньги за возможность на них посмотреть, — сказал он и добавил: — Как и на людей тоже.

— Пожалуй, так, — согласился я.

Покончив с полудюжиной банок, он аккуратно сложил костюм, галстук и ботинки в большой бумажный пакет. Будто мы на пикник собираемся.

— Ты уж извини.

— Не бери в голову.

Он заказал себе этот костюм три года назад, но ни разу его не надевал.

— Никто не умирает, — сказал он. — Странная штука — как сшил этот костюм, так все умирать перестали.

— Так всегда.

— Вообще.

Жуткое дело, но в том году было огромное количество похорон. Вокруг меня один за другим умирали нынешние и бывшие друзья и приятели. Будто кукурузное поле в засуху. Мне — 28.

Товарищи мои — примерно того же возраста. 27, 28, 29... Совсем неподходящий взраст для смерти.

Поэт умирает в 21, революционер и рокер — в 24. Большинство из нас предполагало: перевали этот рубеж, и дальше все пойдет своим чередом.

Мы уже преодолели поворот невезения, миновали мрачный и сырой тоннель, и теперь достаточно следовать к цели по прямой шестиполосной магистрали (даже если этого не хочется).

Мы постриглись, мы начали бриться по утрам. Мы уже не поэты, не революционеры и не рокеры. Мы прекратили спать пьяными в телефонных будках, перестали съедать пакет вишни в вагоне метро, слушать в четыре утра на полной громкости пластинки «Дорз». Мы по знакомству купили страховку, стали выпивать в гостиничных барах, собирать счета от дантиста для компенсаций за лечение.

Что ни говори, уже 28...

Непредвиденный мор начался сразу после. Можно сказать, врасплох.

Мы как раз переодевались под вальяжным весенним солнышком. Никак не подходил размер, рукава вывернуты наизнанку, вставляешь правую ногу в реальную штанину, а левая нога оказывается в штанине нереальной. Суета, одним словом.

Мор начался после странной стрельбы.

Кто-то на вершине абстрактного холма взял абстрактный автомат и окатил нас очередью абстрактного свинца.

Но в конечном итоге, смерть — всего лишь смерть. Иными словами, по каким полям ни прыгай — хоть шляпы, хоть пшеницы, а заяц — всего лишь заяц. Жаркая печь — лишь жаркая печь, черный дым из трубы — лишь черный дым из трубы.