Медленной шлюпкой в Китай - Харуки Мураками

Первым темный порог между реальностью и ирреальностью (или же ирреальностью и реальностью) переступил мой университетский товарищ, который преподавал английский в средней школе. На третьем году после свадьбы, в декабре жена уехала рожать в родительский Дом на Сикоку.

В не по-январски теплый воскресный полдень он купил в универмаге лезвие немецкого производства, способное отрезать ухо даже слону, и два флакона пены для бритья. Вернулся домой, набрал ванну. Достал из холодильника лед, уговорил бутылку виски, после чего в ванне легко вскрыл себе вены...

Через два дня труп обнаружила его мать. Приехала полиция, сделала фотоснимки места происшествия. Поставь сюда несколько горшков декоративных цветов, и натюрморт вполне сгодился бы для рекламы томатного сока.

«Самоубийство» — официальная версия полиции. Дверь была заперта, да и лезвие в тот день купил он сам.

Непонятно только одно — зачем он купил пену для бритья (причем два флакона)? Ведь пользоваться ею он явно не собирался.

Может, никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже через несколько часов будет мертв. Или боялся, что продавец раскусит его план самоубийства.

Не было ничего — ни посмертного письма, ни простой записки. Только на кухонном столе остались стакан, пустая бутылка из-под виски, миска под лед и два флакона пены для бритья.

Не исключено, что пока набиралась ванна, он, вливая в себя стакан за стаканом виски со льдом неотрывно смотрел на флаконы с пеной. Кто знает, может, при этом думал:

Мне можно больше не бриться.

Смерть в двадцать восемь печальна, как дождь в декабре.

За следующие двенадцать месяцев умерло четверо.

Один в марте при аварии на нефтескважине где-то в Саудовской Аравии или Кувейте. В июне умерло двое. От инфаркта и в дорожной катастрофе. С июля по ноябрь все было спокойно, а в середине декабря не стало еще одной. Тоже ДТП.

За исключением первого самоубийства, у остальных не было времени осознать смерть, и они умирали моментально. Вроде как рассеянно поднимаешься по знакомой лестнице, а одной ступеньки — нет.

— Постели мне постель, — сказал тот, что умер в июне от инфаркта. — Что-то у меня побаливает голова.

Нырнул под одеяло, уснул и больше не проснулся.

Умершая в декабре девчонка была самой младшей из четырех, и вместе с тем — единственной женщиной. 24 — возраст революционеров и рокеров.

Дождливым вечером, в канун Рождества ее прямо размазал по бетонному столбу грузовик пивной компании.

Через несколько дней после последних похорон я, прихватив благодарственную бутылку виски, пошел возвращать только что вернувшийся из чистки пиджак.

— Спасибо тебе за все. Выручил.

— Брось ты. Все равно я им не пользуюсь, — смеясь, ответил приятель.

В холодильнике охлаждалась полудюжина банок пива, удобный диван слегка попахивал солнцем. На столе — только что вымытая пепельница и горшок рождественского молочая.

Приятель взял у меня запечатанный в целлофан костюм и убрал его в шкаф так осторожно, как опускают в берлогу едва заснувшего медвежонка.

— Хорошо, если пиджак не пропитался запахом похорон.

— Одежда-то — ладно. Для того она и нужна. Меня больше волнует, кто ее носит.

— А-а.

— Да, сплошные похороны... — Сев на диван напротив, он разливал пиво по стаканам. — Сколько всего человек?

— Пятеро, — ответил я, пересчитав по пальцам на левой руке. — Но на этом все.

— Думаешь?

— Кажется. Умерло уже достаточно.

— Как заклятье пирамид. Пока звезды плетут на небе хоровод, а тень луны покрывает солнце...

— Так и есть.

Покончив с пивом, мы принялись за виски. Зимние лучи вечернего солнца скользили по стенам квартиры, как по пологому склону.

— В последнее время плохо выглядишь.

— Разве?

— Видно, по ночам много думаешь.

Я хмыкнул и посмотрел на потолок

— Я прекратил этим заниматься

— Как?

— Становится хреново — начинаю уборку. Включаю пылесос, мою окна, протираю стаканы, двигаю стол, глажу рубашки, сушу подушки.

— А-а.

— А в одиннадцать выпиваю и ложусь спать. Только и всего. А когда по утрам обуваюсь, уже не помню почти ничего. Напрочь.

— А-а-а.

— В три часа ночи людям приходят в голову разные мысли.

— Пожалуй.

— В три часа ночи даже звери — и те думают о разных вещах, — сказал он, как бы что-то вспомнив. — Ты ходил в три часа ночи в зоопарк?

— Нет, — рассеянно ответил я. — Нет... конечно.

— А я один раз ходил. Упросил один знакомый. Вообще-то это нельзя.

— А-а.

— Странно это. Толком не объяснишь — как будто беззвучно расступается земля, и оттуда выползает нечто. И вот, это невидимое нечто, выбравшись под покровом ночи на поверхность, начинает беспредельничать. Как замерзший сгусток воздуха. Простому глазу не виден. Но животные-то его чувствуют. А я чувствую, что это чувствуют они. В конечном итоге, земля, по которой мы ходим, тянется до центра Земли, и в этот центр втянуто огромное количество времени... Странно, да?

— Нет, — ответил я.

— Но больше идти не хочется. В ночной зоопарк.

— Уж лучше тайфун, да?

— Точно, — сказал он. — Тайфун — лучше.

Зазвонил телефон.

По обыкновению долгий клеточно-неделимый звонок от его клеточно-делимой подруги.

Устав его слушать, я включил телевизор. На 27-дюймовом экране цветного телевизора каналы меняются беззвучно от легкого прикосновения к кнопкам пульта. Плюс к этому шесть динамиков, благодаря которым создается ощущение, будто сидишь в старом кинотеатре.

Промотав все каналы по два раза, я решил посмотреть программу новостей. Пограничный конфликт, пожар в здании, плавание курса валют. Ввели ограничения на импорт автомобилей, проводился турнир пловцов-моржей, семейное самоубийство. Все эти события, казалось, где-то хоть как-то между собой связаны, будто на памятной фотографии об окончании средней школы.

— Что интересного в новостях? — спросил он, вернувшись.

— Все так себе, — сказал я. — Уже не помню, когда включал в последний раз.

— У телевизора есть одно прекрасное свойство, — подумав, произнес он. — Его всегда можно выключить.

— Лучше уж тогда не включать вовсе.

— Брось! — радостно засмеялся он. — Я и так человек добрый.

— Похоже на то.

— Ну что, хватит? — спросил он и нажал кнопку. Экран мгновенно погас. В комнате повисла тишина. За окном в зданиях зажигались огоньки.

Еще минут пять мы молча пили виски. Опять раздался звонок. На этот раз он сделал вид, что не заметил. А когда телефон наконец умолк, он, словно вспомнив, опять включил телевизор. Моментально вернулось изображение: комментатор, скользя указкой по графику за спиной, продолжал говорить об изменениях цен на нефть.

— Он даже не заметил, что мы на пять минут выключали телевизор.

— Ну, это...

— Почему?

Думать было лень. Я покачал головой.

— В момент, когда погас экран, чье-то существо свелось к нулю. Наше или его.

— Есть и другая мысль.

— И это правильно. Есть целый миллион разных мыслей. В Индии растут пальмы, в Венесуэле политических преступников сбрасывают с вертолета.

— Ну так.

— Не хочется судить о людях, — сказал он. — Но в мире есть смерти без похорон. Есть смерти без запаха.

Я молча кивнул. Затем потрогал пальцами зеленые листья молочая.

— Уже Рождество.

— А у меня есть шампанское, — серьезно сказал он. — Привезли из Франции. Дорогое. Будешь?

— Для какой-нибудь девушки?

Он достал охлажденную бутылку, два чистых фужера и поставил на стол.

— Разве не знаешь? — сказал он. — У шампанского нет назначения. Есть только время, когда необходимо откупорить пробку.

— Вот как?

Мы открыли бутылку.

И продолжили разговор о парижском зоопарке и его обитателях.

В конце года устроили вечеринку. В новогоднюю ночь арендовали небольшой бар на Роппонги. Играло неплохое фортепьянное трио, подавали вкусную еду и выпивку. Знакомых почти не было, напряга тоже, поэтому можно было рассеянно сидеть в укромном уголке.

Конечно, меня кому-то представили. Рад познакомиться. Да, так. Вполне. Да, что-то в этом духе. Хорошо, если все получится, и т.д., и т.п. Я, весело улыбаясь, нашел повод отлучиться, и прихватив виски со льдом, вернулся в угол. Там я сидел и думал о странах Южной Америки и их столицах.

Однако в ту ночь ко мне подошла одна из тех, кому меня представляли.

— Я сама попросила, чтобы нас познакомили.

Она была не такой красавицей, чтобы привлекать взгляд, но очень приличной девушкой. Хорошо смотрелась в голубом шелковом платье не самого дешевого покроя. Года тридцать два. Могла бы при желании выглядеть моложе, но сама считала, что ей это не нужно. На пальцах три кольца, в уголках рта покоилась легкая, как летние сумерки, улыбка.