Чародей - Сергей Шаргунов

Пакет был опорожнен, закипела драка за крошечных мишек, приготовленных в дар советским школьникам. Мишки были коричневые и голубые, и битва развернулась между собой, дети царапались, грызлись, пинались, каждый хотел более милого — голубого мишку, а коричневым мишкой пускай давится неудачник. Лола вырвала голубого, лучшего мишку и торжествующе понесла — прятать в ранец. Американка лежала, пробовала встать под жестяной звонок на урок, оправляла юбку, стыдливо трогала порванные колготки, но встать не могла: одна нога ее была уродливо вывернута…

Днем они посетили новый собор Тамбова.

Большой, красный, изнутри гулкий и белый, росписи еще не поспели. Их водил митрополит в белых ризах и белом крахмальном клобуке — под цвет стен и сводов. Митрополит был объемен, с длинными трубочками растительности, свисавшими с масштабного великодушного лица.

Ваня скучал всякий раз, едва заходил в церковь. Ваня был разночинцем, мыслил на стыке конкретного и абстрактного. Будь он прост, как его мама, всю жизнь перерисовывавшая схемы самолетов, он бы верил бездумно и доверчиво, для светлого утешения. Будь Ваня посложнее, позаумнее, засушенной сороконожкой, он бы стал «книжным христианином», каких тьма-тьмущая среди интеллигентов. Но Ваня был не прост и не абстрактен, и живой, и не дурак, а значит, религия была ему скучна. Он знал, что умеет делать вещи необыкновенные, но про Бога не знал ничего.

Обедали на нижнем этаже собора, в трапезной, длинном помещении с деревянной обшивкой. Митрополит произнес молитву прекрасным густым и раскатистым голосом, затемнявшим слова. «Аминь!» — спел крепко хор из двух священников. И стали обедать. Ефремов, митрополит, тройка местных партийцев и эти два священника: один кругленький, азиатского вида, оживленный, метелочка бороды, другой — замкнутый, в окладистой бороде с поджатыми обветренно-алыми губами и с лихорадочным блеском глаз. Охранники сели в конце стола.

— Из-за леса, из-за гор / едут водка и кагор, / белорыбица и мясо / из мужицкого запаса, / шашлыки, уха, соленье — / вот и все стихотворенье! — победно провозгласил митрополит. — Старинное. Девятнадцатый век. — И он воздел рюмку. — За едоков! — Выпили. Принялись жевать. — Собор отстроили, спасибо губернатору. Сначала мэр подсоблял, — он по-свойски делился с Ефремовым, и тот кивал, хрустя соленым патиссоном. — А потом, как говорится, выпал из доверия.

— До смешного дошло, — довольный, отхлебнул супец азиат-батюшка. — Мы престол осветили, уже табличку повесили медную: «Сей храм сооружен при вспоможении мэра Олейникова Бориса Никитича», — потом пришлось снимать ее.

— Много не болтай, отец, — прервал митрополит и представил: — Это отец Евлогий, нашим казначейством ведает.

Ефремов кивнул сноровистей и дружелюбно крякнул.

— А это отец Петр, наша слава: лучший проповедник епархии, — митрополит показал на молчальника с поджатыми пылающими губами.

— Лучше бы только в мирские дела пореже лез, — громко сказал, отставляя вычищенную тарелку, один из партийцев, жилистый смуглый мужчина, похожий на Бабу-ягу из мультика, с залихватским смоляным коком на голове. — Выйдет после службы и давай власть ругать, — объяснил он Ефремову. — Мол, такая-сякая, попущена в наказание, ворует, людей держит за животных, обворовывает, спаивает, порнушку смотреть заставляет. Хорошо хоть не прямо президента или губернатора хает, но близко к тому. Власть — это кто? Это те, кто храмы ваши строит и восстанавливает. Я вот лишний раз и при депутате, и при владыке нашем прошу: уймитесь вы, отец Петр! Хватит народ смутьянить. Вы бы про божественное больше говорили.

Священник молчал и вилкой ловил горошину из салатовых зарослей у себя на тарелке.

— Погоди, Лексеич, — сказал митрополит миролюбиво, — оба вы хороши. Не надо бы тебе при гостях нашу ерунду ворошить, а ты, отче, и впрямь спокойнее будь. У тебя же так про веру добротно получается. Проповеди к двунадесятым праздникам мы в нашей газете местной печатали, а ты запретил. Разве дело?

— Что за газета? — спросил Ваня.

— Партийная, — откликнулся кто-то из партийцев. — Он узнал и запретил.

— Смотри, отче. Забыл, чем Аввакум кончил? И чем всегда раскол кончал?.. Пью за твое вразумление! — Митрополит широким жестом мощной руки наливал в протянутые рюмки. — Я ведь еще, почему его так ценю? — Он обвел стол милосердными глазами. — У него икона в храме — чудотворная.

— За чудеса? — гоготнул Ефремов с поднятой рюмкой.

— За спасение душ наших! — поправил его митрополит тоном снисходительного наставника, и все выпили, — не пили охранники, да еще отец Петр поднес бокал с кагором к бороде.

— Не уважает водку, ты гляди, — подмигнул смоляному партийцу его стертый коллега.

— Святой! — тот отправил в рот на ножике розовую плоть рыбы.

— А что за икона чудотворная? — спросил Ваня.

— Отче, расскажи странникам! — обратился митрополит, как бы подтрунивая.

— Не томи народ, — квакнул батюшка-азиат. — Спой, соловей! — и его затряс смешок.

— Говорить нечего, — тихо вздохнул священник, опустив голову, глядя на тарелку, где горошина зеленела, расплющенная между зубьев вилки. — Не говорить надо… — насморочно продолжил он и внезапно воскликнул чистым громовым голосом: — А каяться! Вы — люди неверующие. Что я вас потешать буду? — Он не выделил, кто не верует, отметил Ваня, он всех неверующими назвал. — Неволишь, владыка, требуешь на трапезы такие ходить: принимаю как послушание. Миро истекает из иконы Преподобного Сергия Радонежского, великого нашего святого и заступника земли Русской, по молитвам истекает прихожан, бабушек нищих, тружениц, которым вы, власти, ноги мыть должны и воду пить.

Вдруг Ваня ощутил укол, как будто он спит, но пора вставать, солнце оценивающе и безжалостно ужалило сквозь проем между штор. Но он гуще зажмурился, и в какой-то иной комнате его двойник недовольно повернулся на бок и уютно поджал ноги.

— Впрочем, что говорить о власти безбожной, — продолжил священник бодро, — сменяете вы один другого, все норовите что-нибудь украсть, а Бога задобрить, но не в камне Бог, — а в человеке! Ждут опалы вас, пьянство и разорение, бесславие и уныние, ибо вместо хлеба дали вы народу бетонный камень, перемешанный со стеклом вашего поганого телеящика. Партию вашу знать не знаю и ведать не ведаю, ибо нет ее, а завтра и совсем не будет. Кайтесь! Чудес захотели! — Он сделал паузу и вздохнул со спазмой, по-прежнему глядя на блюдо. — Вижу, отрок, вернее, юноша между вами. Ради него и договорю. Многими ложными соблазнами прельщает душу дьявол. И страшно, и невозможно человеку отпустить от себя тяжесть зла, боится человек стать совсем легким, как воздушный шарик, и улететь в небо и лопнуть, а на самом деле, уйти к Богу. Молись — и только так обретешь силу и с ума не спятишь. Гороскопы, гадалки, заклинания и разное прочее — это все от лукавого. А в концовке — большой жирный кукиш. Молись! И тверди: «Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!»

Все неловко молчали. За это время женщина в белом платке и черной одежде беззвучно поменяла блюда. Партиец укоризненно качал смоляным коком. Охранник Егор влажно ухмылялся. Охранник Паша исподтишка хихикал. Священник-азиат, звеня приборами, обидчиво ел второе.

Ефремов потянулся за свежемытым помидором и спросил:

— Хотите анекдот?

И все вернулись в благое расположение духа:

— Давай!

— После такой отповеди — только анекдотец хороший!

— Ух! Вот это ловкий политик. Мы слушаем!

— Отгадайте загадку: «Без окон, без дверей, полна… — он запнулся, — полна задница этих… скотов…»

— Не знаю… — сказал Ваня потерянно.

— Наша Дума! — воскликнул Ефремов.

— А почему «без окон, без дверей»? — поинтересовался азиат-священник.

— Ну вот, и ты тоже… — просиял Ефремов. — Хоть кто бы спросил почему скотов?

И все засмеялись счастливо.

Кроме одного священника.

В синих потемках джип несся по раскоканной дороге, по скорлупе наледи, среди деревушек и лесов. Ели стояли, занесенные снегом, обрывались, и мелькал отрезок занесенных снегом домиков. И опять Иван косился на избы, которые преданно тянулись вверх острыми крышами, готовые вознестись. Окна темнели, свет горел лишь в паре-тройке домов.

— Так мало жилых домов… — засомневался Ваня.

— Просто гуляют, — безразлично сказал шофер Паша. — Соберутся в одной избе и в карты режутся или самогон хлебают. Или чаи гоняют. Много старух совсем старых… Они — в одну избу. Кто помоложе — в другую. Деревня — это как в городе коммуналка. Вот и решают, чей дом будет этим вечером вроде общей кухни.

И он замолчал.

Теперь Ваня глядел на эти деревни более чутко, как на чудо: темные, мертвые, запечатанные льдом деревяшки, и внезапно — освещенный дом — сладко сияющий, в драгоценном блеске прилипшего снега. Новогодняя игрушка.