Лесные дали - Иван Шевцов

- Так ведь я не знаю.

- А ты узнай. Это твой долг: знать. Из книг узнай. Вон их сколько у меня и, считай, добрая половина про лес.

Афанасии Васильевич резким жестом указал на старую, еще довоенную этажерку, заставленную книгами, и сам пошел к ней, тяжело ступая мягкими, подшитыми войлоком валенками, приговаривая:

- Сам покупал, а больше Степа, сын, одаривал отца лесными книгами. Все хотел сделать из меня ученого лесника. А и то правда - человек при деле должен свое дело знать не хуже профессора. Если ты бочкарь, то знай, из какого дерева какая кленка на что годится А так же и лесник. И Николай Мартынович тоже привозил мне лесные книги. - Он извлек из библиотеки два томика: один толстый, другой потоньше, повернулся лицом к Ярославу: - Во, "Русский лес" называется. Леонид Леонов написал. Роман. Николай Мартынович подарил. Он с этим Леонидом Леоновым, вот как мы с тобой, разговаривают и чаи пьют. А это сочинение самого Николая Мартыновича. Называется: "Сердитая книга". - Он протянул Ярославу второй томик. На титульном листе стояла надпись: "Лесному чародею, моему доброму исцелителю А. В. Рожнову - великому труженику земли русской и редкой души человеку - с благодарностью за приют и ласку. Ник. Цымбалов". Ярослав вслух прочитал надпись и видел: старику приятно. Спросил, как понимать "исцелителю"? Афанасий Васильевич охотно пояснил:

- Так ведь он больной, Николай Мартынович. И нестар еще, а больной. На фронте был - ну, это само собой, считай, весь народ через войну прошел. А потом, работа его писательская, как я посмотрел, ох и несладкая. Вот эту книгу он шесть лет писал. А человек он не каменный, и нервы у него, и сердце, и душа. У нас тут в прошлом году случай был: директора гортопа ни за что ни про что в газете пропечатали. Клевета на него. А он чист был, безгрешен. Так расстроился человек, что на другой день скорополительно скончался.

Ярослав улыбнулся этому скорополительно, но смолчал, а старик продолжал:

- А доктора что, доктора душу не лечат. Отдых и покой прописали. Приехал он в наши края. На родину свою, выходит. Какой тут покой, сам видишь. Бывают дни, что и Лель ни разу не гавкнет - не на кого. А без причины умная собака брехать не должна. Правда, весной дело было: птицы шумели - днем дрозды, зяблики, иволга кричала, кукушка, а по ночам - соловей. Тут они в черемухе над оврагом поселение имеют. Ежегодно. Придет пора - услышишь. Только они Николаю Мартыновичу не помеха, а самое что ни есть успокоение для души. Ну, а потом лес - это целая аптека. Что ни дерево, то лекарство, безвредное и пользительное, пей его и денно и нощно, сколько твоей душе угодно. Фитонциды называются, слыхал такое слово? Они и есть это самое древесное лекарство, которым мы дышим. От разных болезней. А самое сильное и пользительное в наших краях - дуб. Потом ягоды, грибы. Мед. Э-э, мед - это, скажу тебе, самое главное лекарство. Я и медком майским Николая Мартыновича поправлял. И маточным молочком. Слыхал про такое? - Ярослав отрицательно покачал головой. - Ну, брат, это же сила! Хотя тебе еще рано, ты молодой, и так здоровый.

На другой день Ярослав поехал на делянку, где шла рубка ухода.

Снег сыпал весь день спорый, густой. Он обильно покрыл землю, укутал деревья, не успевшие сбросить листву. Похоже было, что зима наступила сразу и всерьез, без обычных слякотей и ростепелей. К вечеру подморозило, и, когда снег перестал падать, на небе высыпали беспокойные звезды. Они искрились, дрожали, точно кем-то потревоженные, а может, только так казалось Ярославу, потому что тревога поселилась в нем самом, поселилась еще с утра и не покидала его и теперь, когда в потемках верхом на лошади возвращался в дом Афанасия Васильевича, который еще вчера казался ему и его домом, а сегодня… Сегодня все спуталось, смешалось в голове Ярослава, как моток проволоки, где много концов, да трудно вытянуть нужный кусок. И первопричиной всей этой неразберихи он считал Кобрина, для которого нет ничего святого в этом мире, а существует только он один со своим единственным стремлением - поживиться чем только можно, прибрать к рукам все, что плохо лежит. О Погорельцеве Ярослав еще не составил определенного мнения, а просто был зол на него за девять сосен, за непонимание красоты природы и даже за то, что у него симпатичная жена. "А ведь она не обиделась на меня", - почему-то вспомнил Ярослав веселый добродушный смех ее и такой же тон, когда она призналась, что лесничий - ее муж. И она не одобряет своего мужа и разделяет гнев и возмущение Ярослава. Вот и думай-гадай. И что за человек этот Валентин Георгиевич? Месяц тому назад Афанасий Васильевич о нем отзывался неплохо: мол, дело знает, хозяйственный и к людям внимателен. Бывает грубоват, да с иным без крепкого слова и не договоришься. Интересно, поедет Афанасий Васильевич к сыну или нет? А если поедет, то когда и надолго ли, думал Ярослав, подъезжая к дому. Залаял Лель - добродушно, беззлобно: просто сообщил хозяину, что появились свои, а не чужие.

Во второй половине верхний свет был выключен - это Ярослав заметил, еще подъезжая к воротам. Афанасий Васильевич в темной рубахе, подпоясанной ремешком, и не в старых, ватных, а в новых, выходных брюках и черных катанках, которые он носил с калошами, сидел у телевизора и смотрел концерт коллективов художественной самодеятельности. По его одежде Ярослав понял, что старик куда-то ходил: должно быть, в лесничество. И с досадой подумал: "Как же я не догадался оставить ему лошадь. С больными-то ногами - пять километров туда да пять обратно". Стало неловко. А старик, не отрываясь от телевизора, спросил, скорее для проформы:

- Ты на делянке был?

- Ага, - ответил Ярослав и, подсев к Афанасию Васильевичу, сказал: - Деревья падали, как люди на войне. У меня душа кровью обливалась. Жалко смотреть.

- Это ничего. И рубить надо, и сажать. Только с умом.

- Я понимаю - рубили законно, спелый лес. Все как положено. Но я не могу смотреть спокойно, когда такую красоту губят.

- Ну, а это - глянь, разве не красота? - старик многозначительно кивнул на экран телевизора. Там скрипач играл Шопена.

- Тут другое дело, - неопределенно отозвался Ярослав, не понимая, что хотел сказать старик.

- И совсем не другое. Скрипка, она из чего сделана? Из ели. Вон она какая певунья, наша северная ель. Выходит дело, и срубили ее не напрасно. Для пользы человеческой. И красоту не загубили. Потому что в жизни так устроено: природа и человек могут и должны жить в мире и согласии. Помогать друг другу. А то, что душа, говоришь, болит - это по молодости. Я вот тоже, помню, мальчонкой был. Больно любил цветы. Возле нашего села луг весь в цветах. Ну такая красотища! Заберешься в траву, ляжешь на спину среди ромашек да разных колокольчиков, смотришь в небо, а кругом такая благодать, что невольно плакать хочется от радости и полноты. А потом в июне выйдут косари и всю мою красоту подстригут под корень. Жалко. Да как ни жалей, а красота эта опять же на пользу пошла: скотине корм на всю зиму.

Старик умолк и задумался. Немного погодя Ярослав спросил:

- Вы, никак, выходили, Афанасий Васильевич?

- Прошелся маленько… по первопутку. С ружьецом. Думал, косого встречу, - схитрил старик.

- Какая обида! Я-то, голова садовая, Байкала угнал, - сокрушался Ярослав.

- На что мне Байкал? Он теперь твой. Законный. Так что ты не сумлевайся насчет справки. С Валентином Георгиевичем все обговорено - честь по чести. А тебе придется теперь уважить просьбу Аллы Петровны - я слово дал.

"Настойчивая, однако", - подумал с возрастающим любопытством Ярослав и спросил:

- Вы ее видели?

- Дома у них был. Чаевничали. О тебе говорили, - не глядя на Ярослава, с преднамеренным безразличием ответил старик.

Подложив в печь три березовых полена и приглушив звук телевизора, продолжал, не отрывая взгляда от экрана:

- Все расспрашивала: много ли картин нарисовал. Оно, конечно, новый человек появился - интересно знать, что да кто. Так уж заведено.

Ярослав так и не понял, к чему все это говорилось. Одно было для него совершенно ясно: беседу со школьниками придется проводить, и эта неизбежная необходимость (старик слово дал) ложилась не просто обременительным, а даже очень беспокойным грузом. Беспокойным и странным, потому что его охватило то двойственное чувство, когда и хочется, и боязно.

Афанасий Васильевич показался Ярославу каким-то новым в этот вечер, чем-то озадаченным. Леля в дом впустил, побаловал кусочком сахара. Седой мохнатый пес с глазами, спрятанными в длинной густой шерсти, доверчиво и преданно улегся у ног старика возле телевизора, не проявляя никакого интереса к голубому экрану. Он тоже был задумчив и, как показалось Ярославу, печален. Перед самым сном, ласково проводив Леля за дверь, Афанасий Васильевич сообщил, что он решил уехать к сыну теперь, не откладывая, так, чтобы встретить Новый год с внучатами, а когда вернется - не знает, возможно, по весне, как настанет время открывать пчел. Значит, всю зиму Ярославу предстоит жить здесь одному, опекать Байкала и Леля, содержать в порядке дом, как содержал его сам хозяин. И, конечно, готовить себе пищу. И не забывать о пище для птиц. Под окнами к двум старым березам прикреплены кормушки. Туда с первых морозов старик подсыпал хлебные крошки, ягоды, иногда крупу. Большие синицы, гаички, поползни стаями водились у дома лесника. Сорок и соек, норовивших поживиться в кормушках, Афанасий Васильевич не любил, ворчливо отгонял со двора, иной раз, рассердясь, постреливал. Их он считал вредными, хищными врагами мелкой пичужки, и никакие доводы ученых о якобы полезности сорок не убеждали его, потому что за свою жизнь он насмотрелся, как во время гнездовья сороки беспощадно пожирают яйца и птенцов пеночек, славок, дроздов, овсянок и прочей певчей мелюзги. Из зимней птицы он особое предпочтение отдавал поползню, большой синице и гаичке.