Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц - В. Гракхов

Погода в шаре резко отличалась от наружной. Если в стране 7 на голубом без единого облачка небе светило июльское солнце, заливая светом яркие зеленые горные луга, то внутри шара висел холодный туман, шли холодные зеленые дожди и на замутненном такой же зеленью небе так же мутно горели три небольших желтых солнца. Растительности там практически не было, и пейзаж складывался в основном из оголенных гор, подножия которых были усыпаны скатившимися со склонов камнями. Единственная тропинка шла вверх, чуть извиваясь между гор, и единственный указатель на том же языке указывал, что до первого горного пристанища было около пяти часов пути. Мы шли вверх, дул резкий встречный ветер, бивший в лицо крупными каплями зеленого дождя, дыхания порой не хватало. С каждым этапом подъема, с каждым поворотом тропы метагалактика расширялась, так как инструменты нашего познания становились всё совершенней и совершенней. Нас мучили сильнейшие головные боли, вес легких рюкзачков становился невыносимым, безмерно ломило поясницу, но второе дыхание пока еще возвращалось к нам. Что ждет нас на горных вершинах? – но еще более не было пути назад – пройденные дороги растворялись за нами в зеленых дождях.

День, должно быть, пошел к вечеру, хотя освещенность этих мест почти не менялась – просвечивающие сквозь дождевые туманы солнца там не всходили и не заходили, лишь изредка скрываясь и вновь появляясь за поворотами идущей меж гор тропы. Мы давно уже миновали последнее пристанище, проведя в нем около часа и подкрепившись у приветливого хозяина ломтем серого хлеба и кружкой козьего молока с горным медом. Теперь мы шли по затяжному пологому каменистому склону в сопровождении привратника гостиницы, немолодого дядьки с мясистым носом, которого нам любезно предоставил в провожатые добрый хозяин. Впрочем, сопровождал он нас недолго – подъем становился всё более изнуряющим, воздух истаивал, дыхание срывалось, сильнейший мокрый зеленый ветер бил в лицо – легче было бы карабкаться по скале, чем идти по бесконечно тянущейся вверх каменной тропе – привратник, его звали, кажется, Михаил, не выдержав наших тягот, постепенно смылся в безграничном зеленом дожде. Мы шли и шли, одни, теперь без ангелов и провожатых, по бесконечным склонам, и силы наши истощались высокогорьем и недостижимостью вершины. Психея, изможденная и осунувшаяся, несколько раз опускалась на придорожные камни, и смесь из непрекращающегося дождика и зеленого ветра спутывала на ее обескровленном лбу черные вьющиеся волосы. Она вставала, мы шли вновь, и ветер бил нам в лицо и горло уже не только дождем, но и зелеными кристаллами мокрой снежной крупы. И казалось ли нам в нашей почти обессиленности, или сквозь снежную зелень проступила реальность – теперь никто не подтвердит свидетельство, мираж открывался нам или плоть, – но вдали, вдали забрезжили отблески верхнего озера, и еще чуть выше него в меняющихся поворотами тропы ракурсах стал видеться серый валун на завершающей скале.

После последнего поворота, перед последним подъемом средь видений голых гор к сереющему камню, мы для последнего дыхания остановились у последнего уже указателя. Надпись на нем была на том же местном языке, но на этот раз внизу был перевод какого-то куска из этого нечитаемого текста – here once, through an alley Titanic, of cypress… Еще через полтора часа мы пришли на то место.

Мы стояли на вершинной точке непостижимого подъема, где-то у верхнего полюса зеленого шара, на более или менее ровной площадке, завершившей скалу над озером. Скала эта выступала вверх из пройденных нами каменистых гор метров на пятьдесят и мутно отражалась в небольшом серо-зеленом озере, лежащем у ее основания. Как хватило нам оставленных в пути сил вскарабкаться на эти скальные пятьдесят метров? Может быть, мутная озерная вода, в которой мы омочили руки и лоб под скалой, вытолкнула нас вверх, туда, где на вершинном каменном пустыре, почти у центра, выходил из скалы плосковерхий серый камень. Я возложил на него Психею, поцеловал ее в глаза, успокоил ее нервную дрожь и взмахнул над ней левой рукой. И вот сгустившийся в зеленоватом небе надо мною привратник Михаил вложил в эту руку отброшенный инвернесский клинок. Я оглянулся – ни деревьев, ни кустов не было на этих высотах, ударом холодной стали я пробил дугу аорты, и струя голубой крови побежала вниз по поросшему по бокам зеленым мхом серому камню, впадая в расщелину, уходящую из-под него вниз по склону горы другого мира. Моя подруга, моя Психея умирала в конвульсиях, а голубой поток ее крови, разрастаясь, скатывался по ложбинам гор – он ускорялся, набирал силу, он был уже водопад. Я посмотрел вниз и вдруг понял, что теперь отсюда через почти развеявшийся зеленый туман стали видны и лежащие внизу нижние части шара, и луга и холмы неведомой страны, над которой завис шар, и более того – города и железные дороги низинного государства. Я видел и Уранию, стоящую с указкой у шара, и себя, бредущего к стране 7, и десятки людей, снующих в последний раз по городам низин. Голубой поток всё нарастал и, смешиваясь с гигантскими камнями, всюду лежавшими на его пути, став селем, рушился вниз и грозил всему низлежащему.

Я достал походную флягу, наполнил ее жидкостью из голубой реки и выпил глоток крови моей Психеи. Я скинул с плеч рюкзак, присел на лепешку бурого мха возле камня и прислонился к нему спиной. Всё еще моросил мелкий дождь, налетали порывы холодного ветра, и я устало смотрел сверху на серую поверхность единственного оставшегося бескровным горного озерца, лежавшего чуть правее кровавого потока, под скалой невдалеке от меня. Кажется, я сделал всё, что было в данных мне силах. Зеленый шар к этому времени уже рассеялся в сквозняках, продуваемых сквозь ущелья, голубой кроваво-каменный поток летел вниз по склонам гор, сметая города и страны, Урания плакала на холмике страны семь, жалея всем сердцем скончавшуюся мою подругу, и я на горном перевале бездумно ждал спасения, освобождения и избавления от обреченной на гибель планеты.

3

Безумный писатель Стасов

Старый писатель Стасов под конец своей никчемной жизни окончательно выжил из ума. Творчество его утратило всякую соотносимость с бытием – и не только с, так сказать, миром видимым, но даже и с мирами, колышущимися за пределами какой-либо реальности. Следует признать, что любому читателю (если бы они были) довольно быстро становилось ясно и понятно, что за подлежащими, сказуемыми, дополнениями Стасовских писаний нет ровным счетом ничего – нет ничего, да и не скрывается ничего. Порою отдельные фразы из его писаний имели какой-то определенный смысл, имели смысл даже группы фраз, но уже сцепленный из этих фраз эпизод всякий смысл утрачивал – из нормальных видимых строительных элементов человеческой речи складывалось у Стасова нечто совершенно невообразимое, невозможное, ненужное и небывалое.

Что он делал с природой! Хищные голуби пожирали у него заморских куриц, трусливо забивавшихся в свои норки. Вооруженные рогатинами медведи нападали на пасущиеся в степях стада диких идиотов, а те, идиоты, охотились на охотившихся охотников, преследующих скотов, козлов, еще раз козлов и баранов. Закатный ветер ласкал макушки семидесятипятилетних дубин, а на рассвете косари косили всех подряд.

Время его тоже было бессмысленно. Здесь ничего и никогда не происходило в сколько-нибудь связном временнóм порядке, и это принималось его героями как должное. Договариваются, к примеру, два персонажа встретиться завтра в полдень под часами в Истанбуле, одновременно договариваясь, что один из них завтра в полдень непременно будет в Самарканде, а второй в тот же полдень – в Сарагосе, – казалось, осознавали они, что их же договоренностью в завтрашний полдень они должны быть в совершенно разных и отдаленных местах и либо встреча их завтрашняя невозможна, либо не быть им в этот полдень ни в Сарагосе, ни в Самарканде, – но они не лгали друг другу, не обманывали себя и не обманывались – нет, они с истинной верою ждали, что кривое Стасовское время вильнет в последний момент, предоставив им свои ресурсы, и выведет их туда, где единовременно свершаются одними и теми же действующими лицами три разных дела в трех разных земных городах. И если это еще не случалось, так полагали они, то из этого не следует, что это не случится никогда.

Сам старый писатель Стасов частенько мог планировать день по его истечении, бороться за отмену смертного приговора после приведения его в исполнение, отказываться сегодня вечером посидеть на веранде с приятелями со стаканчиком джина, ссылаясь на предстоящую несколько лет назад важную и серьезную работу. С материальными предметами дела обстояли у старого Стасова не лучше. Ничто в настоящем времени не слушалось его рук – взяв из шкафа чашку и еще держа ее в руках над каменным полом, он видел ее уже стоящей на столе и потому, разжимая пальцы, тянулся к чайнику. Видя лежавший вчера на этом углу стола сладкий пирог, он протягивал к нему немолодую руку, сбивая вдребезги на пол хрустальную невидимую им сейчас стоящую там вазу.