Женщины на российском престоле - Евгений Анисимов

Она не только изгоняла из царя беса. Ей были известны его пристрастия, слабости, причуды, и она умела угодить, понравиться, просто и ласково сделать приятное. Зная, как Петр расстроился из-за получившего как-то повреждения своего «сынка» – корабля «Гангут», она писала царю в армию, что «Гангут» прибыл после успешного ремонта «к брату своему „Лесному“, с которым ныне совокупились и стоят в одном месте, которых я своими глазами видела, и воистинно радостно на них смотреть!» Нет, никогда так искренне и просто не смогли бы написать ни Дуня, ни Анхен! Бывшая же портомоя знала, что больше всего на свете было дорого великому шкиперу России.

Дело Монса

В последние годы шутливая игра в старика и молодуху, пересыпанная в письмах намеками и сомнительными шуточками, вдруг становится жизнью – Петр действительно сдает. Долгие годы беспорядочной, хмельной, неустроенной жизни, походов, сражений и постоянной, как писал царь, «алтерации» – душевного беспокойства – сделали свое дело. Но чувства его к Екатерине не только не меркнут, но и разгораются поздним, сильным огнем. С тревогой он писал летом 1718 года: «Пятое сие письмо пишу к тебе, а от тебя только три получил, к чему не без сумнения о тебе, для чего не пишешь. Для Бога, пиши чаще!» «Уже восемь дней, как я от тебя не получал письма, чего для не без сумнения».

Одно из последних писем – от 26 июня 1724 года – отражает душевное состояние царя: «Только в палаты войдешь, как бежать хочется – все пусто без тебя…»

Внезапно вся эта идиллия рухнула – осенью 1724 года царь узнал об измене жены, открылось ему и имя ее любовника. Року было угодно, чтобы в 1708 году Петр приблизил к себе миловидного юношу Виллима Монса, брата Анхен. Это неслучайно – так и не забывший свою первую любовь, царь хотел видеть рядом того, кто напоминал ему дорогие черты. А позже в окружении Екатерины появилась и сестра Анхен – Модеста (Матрена, в замужестве – Балк). С 1716 года Виллим становится камер-юнкером царицы и делает быструю карьеру. Он – управляющий имениями Екатерины, с весны 1724 года – камергер, который, как пишет датский посланник, «принадлежал к самым красивым и изящным людям, когда-либо виденным мною».

Когда осенью 1724 года царь получил донос, обвинявший Монса во взятках и злоупотреблениях, он еще ничего не подозревал. Но взятые при аресте Монса бумаги открыли ему глаза: среди них были десятки подобострастных, холопских писем к камергеру. И какие обращения: «Премилостивый государь и патрон», «Любезный друг и брат»! И какие подписи! Меншиков, генерал-прокурор Ягужинский, губернаторы Волынский и Черкасский, дипломат П. М. Бестужев-Рюмин, канцлер Головкин, царица Прасковья и десятки, десятки других! И бесчисленные подарки и подношения: лошадьми, рыжиками, деревнями, деньгами. Измена! Все всё знали, унижались перед временщиком и молчали – значит, ждали его, царя, смерти.

9 ноября арестованный Монс предстал перед своим следователем. Им был сам Петр. Говорят, что, глянув в глаза царя, Монс упал в обморок. Этот статный тридатишестилетний красавец, участник сражений под Лесной и Полтавой, лейтенант гвардии, генерал-адъютант царя, был человеком не робкого десятка. Вероятно, он прочел в глазах Петра свой смертный приговор. Легкомысленный и романтичный, искусный ловелас, он пописывал для дам стишки. И в одном из них мы читаем признание-пророчество:

Моя гибель мне известна.Я дерзнул полюбить ту,Которую должен был только уважать.Я пылаю к ней страстью…

Не прошло и нескольких дней после допроса, как он погиб на эшафоте по приговору скорого суда. Обвинения в получении каких-то подарков были смехотворны. Все знали, в чем дело. Столица, помня кровавую развязку дела царевича Алексея, оцепенела. Топор палача просвистел возле самой головы Екатерины: жестоким наказаниям подверглись ее статс-дама Матрена Балк, камер-лакей Иван Балакирев, камер-паж Соловов, секретарь Монса Столетов – все соучастники предательства. Некоторые современники пишут, что Петр устраивал Екатерине шумные сцены ревности, бил зеркала. Другие, напротив, видели его в эти страшные дни на чьем-то юбилее веселым и спокойным. Может, так оно и было. Царь – человек импульсивный – умел в час испытания держать себя в руках. Что же было у него на душе – Бог весть! Не узнаем мы и о чем думали «дорогой старик» и «друг сердешненькой», возвращаясь как-то из гостей через Троицкую площадь, где с вершины позорного столба на них слепо смотрела мертвая голова Виллима Монса…

«Кому насаждение оставлю?»

Нужно согласиться с теми, кто считает, что дело Монса подкосило царя окончательно. Мало того, что мучительная болезнь непрерывно терзала его тело, и ничто не помогало – будущее было беспросветно. Но внешне казалось, что ничего не изменилось. Он живет, как и раньше, в хлопотах и делах в Сенате, Вышнем суде, коллегиях: челобитные, письма, указы; нужно готовить к будущей кампании флот, тревожные вести идут с турецкой границы.

Екатерина так же, как и раньше, появляется на людях вместе с мужем, но иностранные дипломаты замечают, что она не так весела, как прежде. Еще бы! В порыве гнева царь уничтожил составленное им весной 1724 года завещание в ее пользу. Она знала его характер и видела не раз, как он переступал через жизнь любого человека, если речь шла о благе России.

А именно о судьбе России, трона, реформ и думал великий император в эти дни. Вероятно, это были нерадостные думы. Измены преследовали его всю жизнь. Ему изменяли те, кому он больше всего доверял, кого он искренне любил и уважал: Анхен, коронованный «брат любезнейший» Август II, гетман Иван Степанович Мазепа, старый приятель «дедушка» Кикин, Монсы, Екатерина, наконец. Потворствуя, молчали «верные рабы» – ближние люди, сподвижники, «верный Алексашка» – Меншиков, канцлер Головкин, Ягужинский – «око государево». Тоже изменники – каждый думал о своей шкуре. А кто же будет думать о России?

Дело с изменой Екатерины было серьезнее всех других. И суть его не в супружеской неверности. Метрески и метресишки гаремом окружали Петра всегда – царь был похотлив и ненасытен до старости. Екатерина относилась к этому спокойно, так было принято в тогдашнем обществе – посмотрите на Францию, Польшу или Германию. Подшучивая в письмах к «дорогому старику» над его интрижками, Екатерина была уверена, что уж сердце царя принадлежит ей безраздельно.

С женской неверностью в XVIII веке тоже непросто. Есть сведения, что Анна Монс была какое-то время любовницей и Петра, и его ближайшего друга юности Франца Лефорта, который и познакомил царя с Анхен. И уж совсем странной кажется история с прусским посланником Кейзерлингом. Когда он в 1707 году просил Петра разрешить ему жениться на Анхен, произошла ссора. Меншиков кричал Кейзерлингу, что Анна – шлюха и он сам не раз спал с ней. И это происходило в присутствии царя, который, как говорится, и ухом не повел и тогда же рассказал посланнику, что он воспитывал девицу Монс, чтобы жениться на ней.

Но совершенно иные требования предъявлялись к царице – матери наследников престола. В этом случае супружеская неверность была преступлением перед государством, престолом, династией. Возможно, в истории с Екатериной ход мыслей царя был таким же, как в ночь казни царевича: тогда он просил передать Алексею, что как отец он прощает его – непутевого сына, но как государь простить не может – таков его удел. То же он, в сущности, сказал перед казнью и Монсу: «Мне жаль тебя лишаться, но иначе быть не может».

И теперь, думая о будущем, он, возможно, впервые понял свое беспредельное одиночество, глубокое равнодушие окружающих и непонимание ими того дела, которому он посвятил свою жизнь и которое все теперь может пойти прахом. Кто после его смерти будет править страной – Екатерина или очередной проходимец, прыгнувший в ее постель? Разве не так было с его сестрой, правительницей Софьей – любовницей то ли Василия Голицына, то ли Федора Шакловитого? Но вряд ли он мог даже представить себе, какую бесконечную непристойную вереницу «ночных императоров» открывал бедный Виллим Монс. Деспотия и фаворитизм всегда неразлучны. И Петр решился…

В ожидании внука

9 ноября 1724 года Петр, как уже говорилось, встретился с глазу на глаз с Монсом, а 10-го рано утром он послал вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана к герцогу Голштинскому Карлу Фридриху. Этот немецкий владетель северо-германского герцогства приехал в Россию еще в 1721 году в надежде получить русскую помощь и руку одной из дочерей царя – или Анны, или Елизаветы. Ему пришлось долго ждать – Петр сомневался в пользе для России этого брака, да и с любимыми дочками жалко было расставаться. Поэтому он тянул и своего согласия на брак герцога с Анной или Елизаветой не давал. И вдруг он решился – дело Монса резко подтолкнуло его. 24 ноября царь и герцог подписали брачный контракт. Царь отдавал Карлу Фридриху свою старшую дочь – шестнадцатилетнюю Анну, но будущие супруги отрекались «за себя, своих наследников и потомства мужского и женского полу от всех прав, требований и притязаний на корону и империум Всероссийский… с сего числа в вечные времена». Но тут же был подписан тайный договор, по которому Петр получал право забрать в Россию родившегося от этого брака сына (даже вопреки воле родителей!), чтобы сделать его наследником русского престола.