Похищение Европы - Иосиф Гольман

Теперь в поминальные дни я иногда встречаюсь с Виолеттой на кладбище, около папочкиной могилы. Поплачем, потом поговорим. Я каюсь в том, что не дала им пожениться, она утешает, говорит, что не дано ребенку понять взрослых. А если дано, то это уже и не ребенок вовсе. А будущий Иисус Христос.

Я же была обычной девчонкой. Ну, может, слегка толстоватой и немного близорукой. Какой из меня Иисус Христос? И я ни с кем не хотела делить своего папулю, потому что, кроме него, у меня никого не было.

У всех наших ребят были мамы и папы. На худой конец – только мамы. Но дедушки с бабушками или братья с сестрами, пусть даже какие-нибудь захудалые, троюродные, – точно были у всех. Кроме меня.

А мне особо-то было и не надо. Ну, ушла от нас мама. Уехала в сытую, самодовольную Америку. С новым мужем-красавцем. Наплевать – у меня есть мой папа.

Был…

Потом, еще при папе, Агуреев сказал, что красавец мою мать там бросил. Я сказала папе – так, мол, ей и надо. А папа вдруг разозлился. И сказал чуть не по Библии: «Никому не желай того, чего не желаешь себе».

Я тогда его не поняла, толстовство какое-то: дали по левой щеке – подставь правую. А сейчас думаю – может, он прав? Разве мне лучше от того, что кому-то – плохо?

Хорошо мне было с папой. Так хорошо, что ни с кем не хотелось делиться, даже с Виолеттой, которая мне сначала нравилась. Она тоже работала в «Четверке», а я в конторе, можно сказать, выросла. В общем, мы даже с ней дружили, пока она не положила глаз на моего папу.

Черт подери! Я даже сейчас не хочу его никому отдавать! Ничего она на него не клала. Просто они полюбили друг друга, а из-за моей дурацкой ревности им пришлось встречаться украдкой. И из-за нее же у меня теперь нет ни братика, ни сестренки, которые сделали бы меня не такой одинокой…

Ну вот, чуть не полстраницы мокрые. Хотя, с другой стороны, для чего же тогда дневник? Кто-то выплачется маме, кто-то – другу или подруге. Я вот плакалась всегда папуле. А теперь у меня есть мой дневничок.

Ну ладно. Начинаю по делу. Корабль мне нравится. А вот из пассажиров – пока никто. Даже Никифоров, которого я сама же сюда и притащила, из-за чего теперь меня мучает совесть: вряд ли Игорек напишет о круизе что-нибудь стоящее. Ведь, если честно, была у меня тайная мысль использовать его в качестве одноразового папы. Парень он видный, симпатичный, на один раз сойдет. А что начинка с дерьмецом – не беда. Сына Ванечку Дарья Андреевна Лесная воспитает самостоятельно, безо всяких дурных влияний.

Насчет сына я не просто так: двести кровных баксов отдала за гороскоп, если, конечно, все это не шарлатанство. Кстати, пока я думаю о сыночке, потенциальный папаша кадрит на задней палубе – или как там она называется? – расфуфыренную красотку, явно легкую на передок. Эта уж точно до 22 лет не тянула. Только бедный Игорек не понимает, что здесь ему ничего не обломится: девушка приехала серьезно работать и с халявщиком дел иметь не станет. А раскусит она Игорька быстро, несмотря на все его элегантные прикиды.

И вот тогда Кефиром – так его звали в группе – займусь я, грозная и решительная. Единственное, что пока не придумала: как сделать так, чтобы эта придурь хотя бы сутки до столь важного для меня момента не пила водку? Я уже продумывала самые разные варианты. Вплоть до того, которому сама ужаснулась. А именно – попросить дядю Семена Мильштейна запереть Кефира в какую-нибудь корабельную комнату. Дня этак на три. А потом приду я и дам ему свободу. С собой в придачу.

Нет, этот вариант слишком опасен. Дядя Семен может решить, что Кефир меня чем-то обидел, и тогда Никифоров точно не станет папой моего Ванечки. Потому что в лучшем случае дядя Семен повесит Кефира за жизненно необходимый в процессе деторождения предмет.

Дядю Семена многие побаиваются. И похоже, только я, по старой памяти, так его называю. А мне его жалко. Он был когда-то очень добрым, я думаю. А потом какие-то идиоты объяснили ему, что быть добрым несвоевременно. И он стал притворяться злым. А потом привык и действительно стал злым. Но ему от этого плохо, потому что он изначально добрый…

Перечитала написанное и сама удивилась: надо же быть такой дурой! Вот ведь что про дядю Семена сочинила! Этакую страшноватую сказку. Не знаю почему, но вокруг меня все превращается в сказки. Причем не злые и не добрые. А какие-то вялотекущие. Все давно живут, а я еще в книжке. Девочка со страницы тридцать четыре.

Ну, ничего. Даст Бог, проверну операцию с Кефиром, и, если Ванечка родится, это точно будет уже настоящая жизнь.

Теперь об окружающем. Интересных молодых людей, кроме уже упомянутого неинтересного Кефира, на борту нет. Половина – знакомых, Агуреев устроил школу маркетинга для наших сотрудников. Это, кстати, хорошо, тоже буду слушать. Еще – пожилой кардиохирург, импозантный, седой, с длинными пальцами. Наверное, ужасно страшно ковыряться в чужом сердце. Хотя, с другой стороны, в своем – страшнее.

Еще заведующий каким-то столичным культурным центром, важный, толстый и лысый. Еще два педика, которые начали обниматься и хватать друг друга за все места чуть ли не на трапе. Мне-то без разницы, по мне хоть педик, хоть лесбиян. Я только с точки зрения Ванечки смотрю: эти – не отцы.

Еще три препода для нашей школы: одна – профессорша, с лицом обиженного мопса, только в очках. Второй – известный экономист, часто мелькает на экранах. Причем, когда смотрит в камеру, делает лицо более умным, чем до этого. Агуреев сказал, что чувак больше пыжится, а на самом деле даже пивной палаткой не заведовал. Я спросила, зачем же позвали? Мне объяснили, что дядька нужен для пробивания какого-то серьезного проекта.

Еще одного препода я знаю давно. Это директор «Беора» – рекламного агентства, обслуживающего «Четверку», – Ефим Береславский. Прикольный мужик, весело и с кайфом переживающий критические годы. Я имею в виду: до этого – молодой, после этого – старый. Я обрадовалась, его увидев.

Мы потрепались, он много интересного рассказал из жизни рекламы и не только. При этом лишь пару раз допустил нескромный взгляд на мои достойные формы.

– Я ничего, правда? – Мне вдруг почему-то захотелось самоутвердиться. Кроме того, мне очень важно, что думают о таких девушках люди его возраста.

– Правда, – быстро согласился он.

– А чего ж вы ухаживать не пытаетесь? Я девушка свободная. Сейчас жизнь быстрая, поговорил – и под юбку…

– Ну, во-первых, я пытаюсь, – успешно парировал он. – А во-вторых, принципиально невозможно залезть под юбку девушке в джинсах.

Тут он прав абсолютно. Короче, отбился мужик, оставив меня в моем положении.

В некотором смущении я побродила по палубе. Встретила еще несколько парочек нестарых и много пар пожилых. Эти мне симпатичны. Особенно двое: седой старичок и бабушка с больной ногой. Он таскает за ней складной стульчик. А она, когда садится, считает ему пульс: сердечник, наверное.

Я видела, какую рожу скорчил Кефир, когда с ними столкнулся. Я давно заметила, что он то ли не любит, то ли побаивается больных и стариков. Старостью, что ли, боится заразиться? А я им завидую. Всю жизнь были вместе и сейчас за руки держатся. Их ведь никто не заставляет. Просто им приятно быть вместе.

Я бы все отдала, чтобы вот так всю жизнь провести вместе с…

Нет, даже в дневнике не назову его имя. Это – запретная зона. Я никогда с ним не буду. Он и за женщину-то меня не считает. Дашка – то, Дашка – се.

Сколько его помню, столько и люблю.

Его привел к нам в дом папа. Мне, наверное, лет двенадцать было, если не меньше. Первое впечатление – в комнате стало тесно. Громкий хохот, веселые глаза и толстое пузо, которое почему-то всегда хотелось погладить. У меня такой же божок был пузатый, из красного дерева. Папа принес. И объяснил, что если желание загадать и пузо веселому божку погладить, то непременно сбудется.

А я всегда папе верю.

Вот и этого божка всей моей будущей жизни тоже папа привел.

Они пили водку и пели песни, что в общем-то для папы нехарактерно. Но веселье толстого гостя было такое ненатужное и искреннее, что и он заразился. Короче, я влюбилась сразу. И гость мне казался уже не толстым, а просто богатырского телосложения.

Уходя, задал дитю дурацкий вопрос:

– Ребенок, ты чего так на меня смотришь? Влюбилась, что ли?

– Да, – ответила я. Папа посуровел: он в отличие от гостя прекрасно знал, что я почти никогда не вру.

– Отлично, – обрадовался гость. – Сколько тебе годочков?

– Тринадцать, – соврала я, прибавив годик.

Он нахмурил лоб, что-то обдумывая. Наконец просиял:

– Значит, через пять лет поженимся!

После чего поднял меня, как котенка, на пару метров вверх и поцеловал прямо в нос. Вовсе не сексуальным поцелуем, я уже и тогда в этом разбиралась.

Потом папа стал работать в «Четверке», и мы часто виделись с предметом моей любви. Он осыпал меня конфетами и воздушными поцелуями, а я млела, считая дни из отмеренных мне для полового созревания пяти лет.