Похищение Европы - Иосиф Гольман

После чего поднял меня, как котенка, на пару метров вверх и поцеловал прямо в нос. Вовсе не сексуальным поцелуем, я уже и тогда в этом разбиралась.

Потом папа стал работать в «Четверке», и мы часто виделись с предметом моей любви. Он осыпал меня конфетами и воздушными поцелуями, а я млела, считая дни из отмеренных мне для полового созревания пяти лет.

Потом убили папу, и Агуреев надолго перестал смеяться при встречах со мной. Я месяца два жила на другой квартире, у мамы дяди Семена. Он, как маленькой, читал мне сказки, когда я не могла уснуть. А однажды пришел и сказал, что папа теперь может спать спокойно, а я могу, если захочу, с завтрашнего дня перебираться домой.

Я сразу поняла, что он имел в виду. И сначала обрадовалась. Я так ненавидела тех, кто отнял у меня папу! А потом вспомнила: «Никому не желай того, чего не желаешь себе».

Нужды я, конечно, не испытывала. Материально стало даже лучше, хотя и папа здорово зарабатывал. Меня кормили, одевали. Потом уже узнала, что больших трудов стоило отбить меня у органов социальной опеки. Даже документы фальшивые какие-то делались.

Я ездила отдыхать за рубеж и каталась на безумно дорогом велосипеде. Со мной сидела настоящая гувернантка с блестящим французским, а училась я сначала в престижном лицее. Потом – в не менее престижном университете.

«Четверка» своих в беде не бросала.

Предмет моей любви заходил часто, и вид у него был как будто виноватый. Может, потому, что это он пригласил моего папу на работу, оказавшуюся смертельной.

В любви я ему не объяснялась. Представляла реакцию. Убил отца, совратил дочь. Но, когда обещанные пять лет прошли, а клятва сдержана не была, плакала как ребенок. Потому что только ребенок может верить подобным обещаниям. Даже поговорка подходящая есть: обещать – не значит жениться.

…Вот для этого и нужен дневник. Кому еще о таком расскажешь? Что любишь мужика, старше себя на два десятка лет. Любишь так, что жить без него не хочешь. Не то что общаться с нашими молокососами с факультета или качками с клубной дискотеки.

Может, я извращенка?

Последний удар мне нанесла его женитьба на Еве. Надо же, женился на Еве! Тоже мне, Адам с брюхом! Неужели он не видит, что она смотрит на него, как дикая собака динго на австралийского кролика?

Хотя это я уже от бабской злости. Ева красива, почти молода – ей не больше тридцати двух. И она – княжна. Настоящая! Это ж просто обалдеть. А я вот – Лесная Даша. Хорошо хоть не морская корова.

Прям стреляйся, и все тут. Но этого она не дождется. Это я буду ждать, пока она на чем-нибудь не проколется. Может, дать Кефиру денег, чтобы он ее прилюдно соблазнил? А может, она упадет за борт и ее сожрут акулы? Или загорит до сплошного обугливания на тропическом солнце?

Какая чушь! Тем более что мы не идем в тропики.

Ладно. Пусть живет. А я все равно буду ждать. Мне действительно не нужен никто другой. Просто с Ванечкой мне было бы легче.

А потому – кончаю писания и иду смотреть, как там поживает наш подкисший Кефир…»

5. Третий день плавания теплохода «Океанская звезда»

Фиорды, восемь морских миль от Стокгольма Швеция

Утро

Ефим Береславский проснулся рано. Поворочался было, прилаживаясь снова нырнуть в объятия Морфея, но понял, что уже выспался. Кряхтя, встал с узкой каютной койки и прошел в крохотную душевую кабину, она же – умывальная комната.

Бритый и освежившийся, снова вышел в каюту и… ахнул: в круглом иллюминаторе, на расстоянии буквально вытянутой руки, мимо ошарашенного Береславского медленно проплывала росшая прямо из темно-серой скалы хилая, но с зелеными листочками березка. До нее можно было камнем добросить! Случись это вчера или позавчера вечером, все было бы понятным: меньше надо пить! Но сейчас-то Ефим был свеж как огурец!

Он рванул наверх и был вознагражден. Зрелище действительно оказалось не для слабонервных: лайнер вошел в фиорды. И теперь четырехэтажная (это только то, что над водой) белая громада теплохода буквально пробиралась по естественному каналу-ущелью. Скалистые серые стены, скупо освещенные бледным солнцем, отвесно уходили вверх, и в каждой выбоинке, на каждом выступе жизнестойкая северная растительность цеплялась корнями за холодные камни.

Береславский был восхищен увиденным, однако все же ему стало не по себе. Он, конечно, понимал, что огромный корабль ведет опытный лоцман. Но уж слишком близко были скалы.

Наконец фиорд расширился, полоска воды между бортом и скалами увеличилась. По расписанию скоро должен был быть Стокгольм.

Хотя не совсем так. По расписанию еще вчера они должны были ошвартоваться в Хельсинки. Однако туристам объявили, что Хельсинки и Осло не будет, а будет не запланированный вначале Стокгольм.

Возмущенных не оказалось, так как в путевках значилось возможное изменение маршрута – кроме первого и последнего пункта – в связи с необходимостью технического обслуживания и бункерования судна. Поскольку этот малопонятный анонс был дополнен весьма значительной денежной компенсацией, то от круиза отказались только четыре человека, а их места были немедленно проданы.

Ефим пошел в обход своего замечательного корабля. Гулять можно было по трем палубам, соединявшимися между собой внутренними и внешними трапами. Внешние – крашеные железные, как и положено морскому трапу. Внутренние – настоящие дворцовые лестницы: с прикрытыми коврами невысокими ступеньками, с позолоченными шпильками, эти ковры удерживающими, и с огромными картинами на морские темы, над этими якобы трапами висящими.

Больше всего Ефиму нравилась средняя палуба. Вдоль борта тянулась ковровая дорожка длиной почти в двести шагов: он уже все сосчитал. Сзади, на округлой корме, был устроен пока еще закрытый сеткой довольно большой бассейн. А кормовой поручень, перед тем как окончательно повернуть к бортам, делал два маленьких загиба, образовывая что-то вроде двух гнезд, одно из которых частенько было занято Ефимом.

Это действительно был кайф: облокотившись немалым животом на поручень, смотреть на уходящую чуть не до горизонта – белую по темно-зеленому – кильватерную пенную дорожку, созданную двумя мощными бронзовыми винтами «Океанской звезды»; вдыхать полной грудью вкусный морской воздух, напоенный микроскопическими водяными брызгами, и думать о… Да ни о чем не думать! Просто получать полуживотное наслаждение, ощущая себя частичкой этого водно-воздушного космоса.

Да, еще из облюбованного Береславским гнезда очень прикольно кормить чаек. Они сначала долго летят за кораблем, время от времени испуская истошные вопли. Потом, раскинув, как руки в трагическом заломе, неподвижные большие крылья, выравнивают свою скорость со скоростью корабля. И наконец, практически зависнув и устремив на тебя взор маленьких пронзительных глазок – уж не обманешь ли бедную птицу? – склевывают заранее раскрошенную булку чуть ли не прямо с ладони.

Ефиму очень нравилась эта атмосфера внезапно возникающего доверия между человеком и птицей. Он прямо-таки душой теплел, когда довольно большое и на вид небезобидное существо на лету – но как-то очень деликатно и осторожно – подхватывало слегка подброшенный съедобный подарок.

К сожалению, не все умеют ценить подобное доверие. Его коллега, приглашенный в круиз молодой журналист, дождался, пока чайка сравняется с ладонью, после чего, гнусно улыбаясь, сжал кулак с крошками. Жадность и глупость были немедленно наказаны: немаленький клюв попытался достать хлеб непосредственно сквозь пальцы.

Никифоров – а это был он – дико орал и грозился перестрелять, как он их назвал, «мерзких летучих сволочей». Чайки в ответ тоже что-то орали, а Ефим в открытую смеялся. И хотя зло было наказано незамедлительно, что-то в теплой атмосфере общения, видимо, разладилось. По крайней мере именно этим обстоятельством Ефим объяснил тот факт, что через каких-нибудь пять минут – как раз в тот момент, когда Мария принесла ему еще две булки, – жидкая и горячая струя в одно мгновение залила Береславскому пол-лысины.

– Что это было? – спросил ошеломленный Береславский.

– Надо полагать, вас обосрали, – не долго думая пояснила невесть откуда взявшаяся Лесная Даша.

Мария недобро посмотрела на девушку.

– Вот вас бы в официантки не взяли, – сказала она.

– Почему это? – удивилась та.

– За несоблюдение языковых норм! – отрезала Мария, уводя покорного и страдающего Ефима в каюту, отмываться.

Мария действительно была официанткой из туристической столовой и обслуживала как раз тот стол, за которым сидели и Ефим, и Даша. Это была миловидная, совсем еще не потерявшая женского обаяния дама лет тридцати пяти. Она сразу понравилась Береславскому, и он пару раз ехидно остановил Никифорова, тоже сидевшего за тем же столом и пытавшегося корчить из себя барина.