Жизнь переменчива. Рассказы - Анна Вислоух

Петров, Лохматик и другие

Юлька и сейчас уверена: кричали они вместе, не родившийся ещё её сынок и она. Ребёнок – оттого, что страшно и больно, она – оттого, что страшно и больно ему. А когда просто страх и боль умножились на страх и боль в квадрате, и Юлька поняла, что этого ужаса им все-таки не вынести, ребёнок вдруг, как пловец со стартовой тумбочки (почему-то ей так и представилось), оттолкнулся ножками и… вплыл в этот мир. Взял старт, словом. Одна, две, три минуты новой жизни, и они уже не были той вечностью, до которой их растягивает адская предродовая мука, они словно побежали вперегонки, лёгкие такие, невесомые и только в теле её отдавались уже затихающей болью. Вот и кончилось всё, слава Богу.

– Да нет, милая, всё только начинается, – Юлька тихонько провела рукой по странно плоскому животу.

– Смотрите, мамаша.

Фиолетовая тряпочка, повисшая в руке акушерки и издающая слабое попискивание (как, она же явственно слышала его зычный голос внутри себя!) – и это ее ребёнок?! Это кусочек её ткани, крови, сосудов, её жизни! Это её вселенная, её бессмертие, это… Но почему он молчит? Дышит ли, живет? Мысли путались, громоздились, сталкивались одна с другой, а Юлька лежала свои положенные два часа в родовой и отлично понимала, что эти часы – самые лёгкие и беззаботные из всей оставшейся ей жизни. Всё только начинается, милая! Вокруг суетились, измеряли ей давление, спрашивали телефон мужа, а они с сыночком лежали, как в нирване, уже разделённые природой, но ещё не разлученные людьми.

Потом она увидела своего сына лишь через сутки. Замотанный по уши в накрахмаленную до жестяного грохота минздравовскую пелёнку, он спал: глазки прикрыты, дыхание струится тончайшим волоконцем, не сразу и почувствуешь. И, между прочим, не проявлял ни малейшего желания перекусить.

Из четырёх мамаш, волею случая сведённых вместе в палате роддома, лишь единственная счастливица вовсю кормила своё крупнощёкое чадо грудью, как и положено природой. Остальные ей тихо завидовали. У каждой женщины этот нехитрый, казалось бы, процесс наступает по-своему, по-разному. Юлька, уже несколько дней лениво плывшая по волнам послеродовой эйфории, глупо прошляпила приход рвущегося наружу естества. А тут тебе и дикий озноб, и сумасшедший скачок температуры… Спохватившись, она попыталась заставить сына хоть немного облегчить её участь, но крохотуля, недотягивавший и до трёх килограммов, вяло жевал сосок и, выплюнув его через минуту, умиротворённо засыпал.

– Просыпайся, миленький, – умоляюще шептала Юлька, – ну не спи, поешь, ведь это так вкусно!

Хоть плачь – спит себе, не понимая, как ей плохо и неуютно один на один с этой проблемой. «С первых дней уходишь от ответственности», – смотря на спящего сына, с грустью думала Юлька.

Жалкие попытки сцеживаться ни к чему не приводили: боль становилась такой, что Юлька от жалости к себе начинала тихонько поскуливать и бросала это занятие, а на призывы товарок: «Сцеживай, сцеживай!», уныло махала рукой. Обнаружила ее ничуть не помягчевшую, устрашающе багрового цвета грудь ординатор Оля.

– Допрыгалась, неумёха!

И, не обращая внимания на жалобный Юлькин вид, добавила:

– Пойдем, я тебя так расцежу, струя будет в другой конец комнаты бить.

…Её спасали все, кто в тот момент находился в роддоме. Поочередно мяли, давили невероятно болезненные железы, а Юлька, мокрая от боли, зажав зубами полотенце и едва не теряя сознание, боялась даже взглянуть на то, что когда-то было её гордостью, а теперь превратилось во что-то чужое, во что-то такое, что отупевший от боли мозг отказывался признавать за своё.

…Вот тогда и появился Петров. Почему Петров? У него были такие ярко-рыжие, удивительно апельсиновые вихры, что Юлька сразу же вспомнила своего одноклассника, Лёшку Петрова, обладателя такой же роскошной, абсолютно натуральной шевелюры. Кроме этого достоинства, Петров-младенец имел и ещё одно: он весил на целый килограмм больше Юлькиного заморыша. И эту разницу в весе она почувствовала сразу, как только Петров, недолго думая, разинул рот и смачно жевнул её опухший сосок. Прошло уже минут двадцать, но оторвать его от груди было невозможно. И Юлька, обмирая от ужаса, попыталась слегка зажать крошечный носик пальцами. Через несколько секунд она сдалась – ей не хватило духу смотреть, как, синея без воздуха, продолжал этот рыжик судорожно глотать драгоценные капли. Но на исходе были и собственные силы, едва сдерживающие её от желания всё бросить и залезть на потолок, спрятаться хоть там от терзающего грудь огня. Наконец, Петров уступил, устало отвалился, при этом открыл глаза и посмотрел на Юльку. Ей стало не по себе от этого его немладенческого, вполне осмысленного взгляда, наполненного какой-то всамделишной строгостью.

– Серьёзный, – уважительно сказала подошедшая Оля. И добавила, вздохнув:

– Отказной…

– Значит, сейчас это он… в первый раз? – пролепетала Юлька.

– Отказалась от него мамаша, – Оля погладила малыша по спине. – Пока рожала, всё прижать ногами норовила. Вон, даже плечико слегка вывихнула. А когда принесли его кормить, думали, увидит своё дитя и не сможет устоять, так она к стене отвернулась, закричала – не приносите больше!

«Ох, дура же я, дура непроходимая, – отчаялась Юлька, – да разве же отказничков мамаши их так называемые кормят!» И каким-то не своим, хриплым шёпотом попросила:

– Принесите мне его… завтра.

– А хочешь ещё одного? Славненький такой мальчишка… – обрадовалась Оля.

И Юлька не удивилась, будто только и ждала этого предложения.

Так к ним присоединился Лохматик. Иссиня-чёрные волосики топорщились на его головке в разные стороны, как пружинки, и не поддавались никакому приглаживанию. И сам Лохматик, не в пример основательному Петрову, был ершист и криклив.

Всех троих (ведь был ещё и собственный Юлькин сынуля) стали привозить на каждое кормление. Сначала, правда, вновь сменившаяся детская сестра с недоумением спрашивала:

– А этих кому?

Потом привыкли, несли детей прямо к Юлькиной кровати. Первым «въезжал» Петров. Он по-хозяйски приступал к делу, а потом долго недоверчиво водил глазами и искал ртом бессовестно отобранный сосок.

Затем наступал черед Лохматика. Он был старше Петрова на три дня, наверняка считал полной дискриминацией своё второе место и сосал с выражением обиды на крохотном личике.

Когда Петров и Лохматик рядом лежали на подушке, она брала на руки своё родное, абсолютно безволосое и безбровое существо и, замерев, наблюдала за каждым движением малюсенького рта, в то же время натягиваясь внутренне, как струна, от безжалостной боли, пронзавшей тело с головы до пят.

Но такой идиллии удавалось достичь не всегда. Случалось, и не раз, что Юлькины молочные дети оставались чем-то недовольны даже после кормёжки, и густым басом один, фальшивым дискантом другой, да с каким-то щенячьим повизгиванием вступавший в этот хор третий, словом, все дружно выражали своё возмущение. А может, вспоминалось им что-то…

Наверняка, не нарочно, по забывчивости, но молоденькая медсестра Вера приносила их всех троих одновременно. Все трое, естественно, голодны. Кричат не в один голос, а в три. Пока один сосёт, два других прямо-таки заходятся в терзающем душу крике. Однажды Юлька не выдержала, взяла своего сына одной рукой, другой ухитрилась подцепить Петрова (Лохматик, слава Богу, молчал) и так сразу двоих и кормила. Дети сосут, а она думает: «Хорошо, хоть две груди… Хотя тут и три бы не помешали… Господи, о чем это я?»

Один раз, доведённая до отчаяния воплями своего чада, она сунула ему в рот… собственный мизинец. Тот, правда, немедленно раскусил обман, но несколько лишних секунд было выиграно.

Соседки по палате тем временем за ними наблюдали. Увлекательное разворачивалось действие, что и говорить, как в театре. А на Юльку наваливалась порой такая усталость безграничная, опутывавшая её по рукам и ногам, что она в отчаянии решала: «Ещё одна кормёжка – и попрошу больше их не привозить…» Но о помощи никого не просила. А из трёх женщин никто её и не предложил, не попробовал взять хотя бы самого упорного крикуна на руки, прижать к себе, успокоить, да и покормить даже. Юлька тогда и не задумывалась над этим. Некогда было. И продолжала кормить всех троих, хотя буквально уже на следующий день после появления Петрова здоровью её ничего не угрожало. «Спасители мои», – тихонько шептала, поглаживая мальчишек по тёплым круглым головёнкам.

«Забрать бы всех», – внезапно подумала однажды. Нет, первым об этом заговорил муж – в шутку, правда, несерьёзно как-то. «Давай, – говорит, – возьмём их себе». Она недоверчиво покачала головой.

– Не отдадут… На таких славных очередь.