Селена, дочь Клеопатры - Франсуаза Шандернагор

– Прикажи принести мне табурет. Если, конечно, ты не хочешь, о Повелительница Двух Земель, чтобы я осмотрел твою дочь с высоты страуса.

– Какая наглость!

– Что ты подаришь мне, если я ее вылечу?

– Сто ударов плетью, если не вылечишь.

Пигмей Диотелес повторил манипуляции, которые обычно производил Олимп: проверил пульс, пощупал кожу рук и живота, осмотрел язык, попробовал на вкус пот, прижал ухо к груди…

– Этот ребенок простудился, но если она и умрет, то от недостатка воды, потому что потеряла много жидкости. Напои ее.

– Она не хочет.

– Найди кувшин с узким горлышком, возьми какую-нибудь ткань и один конец опусти в кувшин, а другой приложи к ее губам. Затем развяжи узел на своей шали, достань грудь и прижми к ней ребенка. Она начнет ее сосать.

– Но моя дочь уже не младенец!

– Она слабее, чем младенец. Подари ей жизнь вторично.

Стоянка в порту Тира длилась неделю. Последующее путешествие решили совершать в несколько этапов, чтобы у ребенка было время полностью выздороветь. Остановка в Сидоне, Бейруте, Вавилоне… А когда караван судов прибыл в устье реки Оронт, в низовьях которой стоял великий город Антиохия, принцесса была худой и бледной, но веселой: она путешествовала на царском корабле, гораздо более удобном, чем узкая военная галера, на которой остались Александр и Таус; к тому же огромный страус, на котором ездил чернокожий галл, приходил к ней и ел из ее рук, а красивые дамы с длинными волосами и разноцветными украшениями, так похожие друг на друга, прижимали ее к груди и говорили ласковые слова.

Целых три недели флотилия плыла к Антиохии. Недели, о которых девочка сохранит смутные воспоминания: золотое колье на обнаженной груди, шпильки для шиньона, которые она вытягивала из прически женщины с размытыми чертами лица… Шпильки, эти длинные шпильки, которые переливались в лучах света драгоценными камнями, шпильки, в которых она любила выискивать крошечные полости… Она запомнит их навсегда – но не лицо и даже не цвет волос, которые она распускала, играя. Ни мягкости, ни аромата этих прядей ее память не сохранит.

Глава 5

В Дафне, прелестном городе прибрежных предместий Антиохии, где поселилась Царица со свитой, Клеопатра проводила последние примерки. Она надела дочери тунику и застегнула ее до самых локтей, чтобы спрятать худые плечи, но даже не попыталась скрыть ее бледность: богине Луны, Диане, была присуща бледность. К тому же она была рада возможности подчеркнуть контраст мальчика и девочки: один розовощекий и светловолосый, другая темноволосая и сияющая.

Проводя время в играх среди огромных кипарисов, святых источников и лавров Дафны, близнецы быстро восстановились после зимнего путешествия. Вокруг все было прекрасно: в предместье Антиохии оказалось полным-полно иностранных послов, различных правителей, а также так называемых друзей и союзников, приглашенных новым владыкой Востока. От одной виллы к другой сновали кортежи с музыкантами, тут и там проходили шествия жрецов с разрисованными телами, а по улицам, запряженная тройкой страусов, разъезжала повозка одного пигмея, который во все горло декламировал стихи на греческом языке. Горожане, выходящие из храма Аполлона, спешили к обочине, чтобы увидеть настоящих верблюдов и царей: каждый день между садами Дафны и крепостной стеной Антиохии происходило нечто вроде «поклонения волхвов»[28]. Но Антоний, объект этого поклонения, жил вовсе не в хлеву: он занимал бывший дворец Селевкидов[29] в самом центре города.

– Он же, можно сказать, находится в моем доме! – бушевала Клеопатра. – Селевкиды приходились мне двоюродными братьями, этот дворец мог бы быть моим! И он осмеливается заставлять меня ждать? Оставлять меня на улице?

Она рассердилась, узнав о присутствии в Антиохии своего заклятого врага Ирода. В то время как она теряла драгоценные дни в порту Тира, царь Иудеи опередил ее и успел отдать почести Марку Антонию и преподнести золото к его ногам. Однако для того, чтобы развязать войну с парфянами[30], которые угрожали всемогущей Римской империи с запада, от Кавказских гор до Персидского залива, императору требовалось больше средств, чем могли дать страны Черного моря, Сирия и Иудея. Он нуждался в сокровищах Египта. Он мог сколько угодно делать вид, будто пренебрегает «египтянкой», но против парфян он без нее – ничто. И она без него – ничто против аппетитов Италии. Политика диктовала необходимость в объединении, и они оба это понимали.

Она не будет препятствовать ведению переговоров, однако прежде следует смягчить своего непростого партнера. Хватит ли того, что она сыграет на его отцовских чувствах? Не факт. Хотя у Марка никогда не было близнецов, у него имелись другие дети: два сына от Фульвии, вдовцом которой он был, и дочь от молодой Октавии, которая осталась в Бриндизи[31], так как снова ждала ребенка. Словом, его благородному роду не грозило вымирание. Не говоря уже о внебрачных детях, так как он ясно давал понять, что сильный мужчина чувствует себя обязанным сеять свое семя повсюду, как Геркулес, – это была его прихоть… Но раз уж она не завоевала его сердце, то, может, задуманный спектакль хотя бы потешит его эстетический вкус, а сравнение с царем богов польстит тщеславию?

Клеопатра рассчитала правильно: в этот раз Марк Антоний был таким великодушным, каким она его еще никогда не видела. После первой встречи в Тарсе они все-таки прожили вместе полгода, шесть феерических месяцев страсти, роскоши, вызовов, «бесподобной жизни», как они говорили, и солнце ярко светило для их любви и услад. Но все это было четыре года назад… Далекое время, о котором она почти забыла. Ей нужно было снова убедиться, что, несмотря на славу и напускной цинизм, император был просто человеком. С чувствами и сердцем.

Застигнутый врасплох, он обрадовался от всей души: когда в замке бывшего сирийского суверена появился маленький Александр со сверкающей золотой короной, с ног до головы одетый в золото, держа за руку сестру, такую хрупкую в своем длинном серебряном платье, такую бледную под своими черными локонами, такую застенчивую в белой диадеме, – он вскрикнул, побежал навстречу и бросился к ним, не обращая внимания на то, что широкой тогой подметал плиточный пол.

Присев на корточки, Антоний сначала восхищенно улыбался, затем рассмеялся и наконец крепко обнял детей. В присутствии своих генералов и небольшой группы сенаторов он ликовал, словно впервые стал отцом, приподнимал с земли то одного, то другого из близнецов, показывая их:

– Диана и Аполлон, друзья мои! Новая Диана и новый Аполлон! Боги благословили меня! Они позволили мне произвести на свет сразу День и Ночь!.. Посмотри на меня, дитя мое, да, ты, мой сияющий, мой золотой; ты ослепляешь меня, свет очей моих… И ты, моя брюнетка, моя ночь, моя тьма, ты молчишь? Ты ничего не говоришь? Обними меня, отрада очей моих, не бойся… Друзья мои, это же день и ночь! Думаете, это просто два ребенка-близнеца? Нет! Это близнецы-светила: солнце и луна[32]. Солнце и Луна, я ваш отец. С тобой, Гелиос, я освещу весь мир. А с тобой, Селена, я его очарую.

Впоследствии мальчик будет носить второе имя Гелиос, однако оно никогда не станет первым. Александр – более прославленное имя, свидетельствующее о будущих завоеваниях его обладателя, о покорении им Востока. Девочка же, напротив, навсегда останется только Селеной.

Селена никогда не сможет вспомнить тот момент, когда отец признал ее и дал ей имя; для нее это останется просто заученным фактом. Вероятно, она провела в Антиохии несколько месяцев, но не увидела больше ничего, кроме крон кипарисов и падавших с них шишек. И в то время, пока брат забрасывал нищих кипарисовыми шишками, она бродила по аллеям и собирала эти легкие шарики, старые шишки старых кипарисов Дафны, в свою серебряную шкатулку, копила их, как белки в холодных странах в преддверии зимы. Сцена из дворца под названием «Солнце и Луна, вы мои дети» стерлась из ее памяти, и ничто не смогло ее воскресить: Сиприс о ней не рассказала, поскольку ее, угрозы кораблекрушения, там не было, а из тех, кто был, ни один не прожил достаточно долго, чтобы поведать ей об этом.

Она знала, что была обязана именем своему отцу, но ничего об этом не помнила.

Актер в роли пастуха играет на свирели грустную мелодию. Посреди пиршественного зала, притворившись спящей, лежит танцовщица, играющая роль покинутой Тесеем Ариадны. Вдруг появляется Дионис, ее спаситель: он бросается к спящей красавице, целует ее в лоб, будит ее, а затем, крепко обняв, впивается в ее губы. Сначала она притворяется скромницей, но потом, танцуя с богом, вдруг дарит ему поцелуй.

Приглашенные римляне аплодируют; гости с Родоса более воспитанны и ограничиваются тем, что цокают языками.