Новый Мир ( № 3 2011) - Новый Мир Новый Мир

Мои почти благородные психологические замешательства Славик Приймай истолковал, по-видимому, по-своему. Наверное, как интеллигентскую брезгливость, хотя — готов спорить на что угодно, даже на оставшуюся с тех времён коллекцию мадагаскарских марок с бабочками и тигрятами — в его лексике и поныне нет таких слов, зато были другие — лучше, красивее, интереснее, — в то время как нам, юным тимуровцам-архаровцам, для полноты жизни и жизнеутверждения ещё с головой хватало — и даже оставалось немного свободного места для замершей от счастья души — простых истин, выраженных простым языком: “х…”, “п…”, “е…”, — Славик Приймай и Вера разговаривали вроде нашими же словами, но на своём, на ангельском языке: “х…юкнулось” — говорил мне на древнеарамейском Славик, когда я, возвращаясь в свою комнату, не обнаруживал своего солдатика или совсем ещё новой, подаренной папой на день рождения машинки “альфа-ромео-джулия” с открывающимся капотом и дверками; “п..дарики съели” — говорила мне на языке Гектора и Ахиллеса Вера, когда я у них в гостях, надевая куртку, вдруг не находил в карманах мелочи. Как на языке Славика и Веры звучала “интеллигентская брезгливость” или хотя бы просто “интеллигенция”? Я не знаю, он ни разу мне об этом не говорил, но ведь как-то называлось же, иначе с чего это Славику после пяти или шести месяцев нашей, моей, преданнейшей дружбы, незадолго до Нового года, каникул и их с мамой-дворничихой и сестрой переезда с нашей улицы куда-то за город — навсегда, расспрашивать меня, где мои родители хранят-прячут деньги, а потом просто так, без всякого дела, по-дружески приходить ко мне в гости и сидеть в родительской комнате перед телевизором, в то время как я в своей за своим столом делал на завтра уроки?

Но всё это было потом, зимой, не летом, а летом, в августе, липовый бог, сидя со мной на берегу Лопани, в которой, в отличие от полтавской Ворсклы, никто никогда и нигде не купался, спросил меня: “А знаешь, сколько в больницах дают за пьявок?” — и этим определил мой образ жизни на последний месяц каникул. Когда-нибудь, когда у меня будут дети, много детей, я их обязательно научу ловить пиявок, я покажу им, где у пиявок рот, а где хвост, расскажу всё, что за тот месяц успел узнать об их характерах и повадках, расскажу, как правильно их хранить и пересчитывать, как красить чёрной тушью в нужный чёрный цвет ненужных большеротых головастиков, перед этим оборвав им руки-крылья, чтобы эти развесёлые жизнерадостные шустрые создания волшебным образом превращались не в пусть и живых, но коммерчески бесполезных в наших краях лягушек и жаб, а в хоть и мёртвых, но сохранивших свою покупательскую привлекательность — правда, далеко не везде и не всегда — пиявок. Расскажу об областной больнице на улице Тринклера, о её санитаре дяде Вите, который берёт их на вес, но платит только два раза в месяц — во второй и четвёртый четверг — и в два раза меньше, чем в детской областной на Артёма, где пиявок берут поштучно и платят сразу, но если узнают в них головастиков — забраковывают всю партию, всё ведро; и о дяде Григории Степановиче — из городского медвытрезвителя на Дзержинской, — который, по его же словам, видал нас в гробу вместе с нашими дохлыми шкреками, но если оставлять ему магически точную сумму — по три двенадцать с каждого ведра, ни копейкой больше или меньше, — то возьмёт, матюкаясь, и чёрта лысого; и так вплоть до бабы Нины из третьего роддома, знающей всё и всех на свете, не только Славикиных маму и сестру, но даже его папу и какого-то мерзавца Кольку, и умеющей с одного взгляда определять и решать судьбу человека и человечества: “Ты как твой папка будешь, а ты, если будешь с ним дружить, станешь таким же. А вообще, дети, делайте что хотите — всё равно скоро война”, — и, уж конечно, способной не глядя, точнее — глядя только на нас, определить, кого мы ей сегодня принесли в ведре.

И ещё я им расскажу, что сказка в “Золотом ключике” начинается не с эксплуататора Барабаса и уж точно не с лентяя Буратино, а с несчастного частного предпринимателя Дуремара, как бы к нему, убогому и противному, ни относились. А напоследок — пусть только подрастут, поумнеют и убедятся в этом на личном опыте — я им открою самую тайную из страшных тайн бизнеса, искусства получения больших и малых денег, — его необратимость по пути от недьявола к дьяволу, от радости — к наживе, от чести — к бесчестию. “Вот смотрите, — скажу я им перед смертью, отложив томик Музиля или Канетти и сняв очки, — что вы встречаете, когда идёте по всё менее пыльной и всё более разухабистой дороге от тупого труда к тупому капиталу. Сначала вам даётся кусочек бесплатного счастья, пустой, не подкреплённой вашими трудоднями радости, и всё — вас уже больше нет, а есть тот, кто будет за эту новую радость работать. Но просто работать — мало, и на следующий день вашим главным трудом становится сбыт, и имя ему — Хитрозадый Обман, а фамилия — Мошенничество. Преодолев и этот поворот, вы, как увидите вскоре из этой истории, прямиком движетесь к ещё более лёгкой и тяжёлой форме получения денег — голосом, игрой, словом — попрошайничеству. Что за ним, вы спрашиваете? Дальше вы не просите, а требуете, вы — вымогатели, вам кажется, что все деньги мира — только ваши, но по какой-то ошибке лежат у разных людей и эти разные люди поэтому должны вам их вернуть, а если нет — следите за ходом моей мысли, мы с вами только что сделали пересадку с автобуса на метро, — то их можно и нужно грабить, бить, ругать и убивать. Вы думаете, мы с вами уже у цели, в тюрьме или монастыре? Вы, мои маленькие поросята, были невнимательны, это кольцевая линия, и наша следующая остановка — Великое Отрицалово Денег, денег как мира, денег как таковых. Вы начинаете жить вообще без них, но в итоге приходите к тому, с чего начинали, — так называемому честному труду. Ну а что затем — вы уже знаете: пыльный путь, шумит дорога, слева холм, останки бога, — давайте-ка я вам, пока ещё не испустил дух, лучше расскажу о городских колядках”.

Я не помню, кем именно был следующий липовый бог, их было много — мальчишек, катающихся с 30 декабря по 9 января на почти одинаковых санках с одной и той же горы возле их дома. Гора, надо полагать, ещё совсем недавно, до снегов и морозов, была стройкой или какой-то её частью, песком, например, или щебёнкой, — вот меня туда инстинктивно и потянуло по старой древней памяти. Что такое старая древняя память? Вы не знаете, что такое старая древняя память? Бог с ней — со старой древней памятью, — ноги вынесли меня на вершину горы. “Я — Арамис”, — представился я, д’Артаньяном — простым честным малым, отважным недоумком деревня деревней — я не был ни разу и быть не хотел, разве что когда совсем уж всё было плохо и вынуждали обстоятельства. “Я — Атос”, “Я — Портос”, — тут же послышались голоса откуда-то снизу, и я увидел тех, кто будет мне на ближайшие два-три дня дороже родных братьев, лучших друзей, мамы, папы, бабушки и дедушки. Нашёлся и д’Артаньян — толстый мальчик моих лет или чуть старше, готовый на всё, лишь бы его взяли в какую-нибудь игру: он носил за нами шпаги — длинные кривоватые палки из дерева и мороза, бегал за санками, когда их уносило с горки в далёкие дали, и первым соглашался на любую авантюру, будь то вылазки на чердак за золотом гвардейцев кардинала или снабжение всего отряда мушкетёров бутербродами из бабушкиного холодильника. В снежки он играл неважно, даже можно сказать — плохо, и был для всех нас идеальной мишенью. Но только для нас — попробовал бы кто-нибудь чужой кинуть куском новогоднего снега в и без того кое-как стоящую на ногах неповоротливую фигуру с большим девчачьим помпоном на связанной бабушкой красной шапоч­ке, а когда это всё-таки происходило, то — один за всех и все за одного, да? я ведь ничего не забыл и не перепутал? — тут же узнавал, что такое настоящая большая мушкетёрская дружба. И взаимовыручка, — добавлял д’Артаньян, отплёвываясь — когда просто снегом, когда снегом с кровью, — и тяжело дышал с недартаньяновской смущённой признательностью.

Но отдадим должное ему и его светлой голове, ведь именно благодаря ей отряд маленьких мушкетёров на два дня — перед тем как рассыпаться навсегда и разъехаться по своим харьковам, кременчугам, курскам и кишинёвам — превратился из банды громил-налётчиков, как им хотелось бы думать, держащих в чёрном страхе всё население района Алмазный (от названия завода; “И не забудь купить селёдки на Алмазном рынке!”), в бригаду честных тружеников, добропорядочных неплательщиков налогов, кооператив “Д’Артаньян и три мушкетёра”, а наша история, сделав очередной виток в сторону социалистического реализма, вновь возвращается восвояси — в чистые воды реализма капиталистического.

Да, мой друг, мой маленький д’Артаньян, кем бы ты ни был сейчас, кем бы ты ни стал в этой, уже другой, совершенно другой жизни, следующим моим липовым богом, теперь я уверен в этом на все сто, был именно ты — сначала неуверенно, боясь, что засмеют, а потом, загораясь от огня в наших глазах всё большим жаром, с воодушевлением и пафосом рассказавший нам — уже без того душевного задора, как раньше, как ещё вчера, перебиравшим все возможные соблазны сегодняшнего вечера: каток, глухонемой Портосов дед и его голубятня, лестница за школой, Атосов подъезд с сонными крысами, развешанное по свежему морозцу бельё Дартаньяновой бабушки, драка на лыжных палках с мушкетёрами соседней горы, девчонки с их деревянными санками, поход на край земли в яблоневую рощу, поиск и уничтожение вездесущих снеговиков, — что завтра Рождество Христово (он сказал точь-в-точь как его бабушка: “Христово”), а сегодня, стало быть (мы поверили его логике), сочельник и можно ходить колядовать, и научивший нас (с первого раза всё уложилось в голову) такой слишком простой, что ещё долго не верилось, что за неё дают столько денег, песенке: “Коляд-коляд-колядныця, добра з мэдом паляныця, а бэз мэда нэ така, дайтя, титко (“Если дверь откроет мужик, значит ‘дядько‘”, — сказал д’Артаньян), пьятака”. И самая главная часть, не кода — кульминация, без которой всё дело швах: “А пьятак нэ такый, дайтэ рубчык золотый”. Вот и всё, и вся премудрость, за знание и прилюдную, поквартирную демонстрацию которой мои просвещённые соотечественники: кто с телевизором, кто с газетой, кто с политинформацией по месту службы, — взрослые люди обоего пола, готовы были отвалить нам — красным дьяволятам, на два дня перекрасившимся — какие там были национальные цвета Великой и Могучей Православной Царской Империи? — в белых, белее снега на вершине нашей горки, рождественских зайцев, белочек, птичек, лисичек и ангелочков, — кто двадцать, кто тридцать или сорок копеек, а кто — как пелось в этой сумасшедшей, под незнакомых нам тогда ещё Хармса и Введенского, песенке — “рубчык золотый”.