Небесное притяжение - Давыд Гай

Ученик и друг Жуковского Сергей Алексеевич Чаплыгин сказал надолго запомнившиеся Мясищеву слова: «В своей светлой и могучей личности он объединял и высшие математические знания, и инженерные науки. Он был лучшим соединением науки и техники, он был почти университетом. При своем ясном, удивительно прозрачном уме он умел иногда двумя-тремя словами, одним росчерком пера разрешить и внести такой свет в темные, казалось бы, прямо безнадежные вопросы, что после его слова все становилось выпуклым и ясным…»

Человек меняется всю жизнь. В сорок лет он не таков, как в двадцать, а под старость разительно отличается от себя сорокалетнего. Таков непреложный закон развития. «Человек должен, обязан меняться!» — восклицал Достоевский. И однако стержень всегда остается в нем неизменный, как ствол дерева, только кора на нем дубеет, сжимается, темнеет с течением лет под воздействием всяческих бурь.

Сокурсники Владимира Михайловича по МВТУ, друзья и знакомые его студенческих лет — те, кого удалось найти в добром здравии (всем уже за восемьдесят), — говорили о студенте Мясищеве примерно теми же словами, как характеризовали его бывшие коллеги, имея в виду более поздние периоды, скажем, военный, или время, когда он строил стратегические бомбардировщики.

«Твердый, целеустремленный, по сути завершенный характер, волевая натура» — Ю. Н. Ляндон.

«Скромно, но всегда чисто и аккуратно одетый, собранный, подтянутый, серьезный» — В. А. Кривякин,

«Очень выдержанный, спокойный, довольно замкнутый» — С. М. Меерсон.

Не правда ли, аттестации больше подходят человеку зрелому, во всеоружии жизненного опыта? А тут — юноша, по сути, только начавший познавать диалектику отношений. Тем не менее сомневаться в верности оценок не приходится. В них — настоящий Мясищсв.

«Что ж, выходит, он не менялся? — спросят иные читатели. — Сразу стал взрослым, серьезным, обрел чувство ответственности?» Нет, менялся: как и все, учился на ошибках, переживал промахи, потери, но все это не сопровождалось резкой, с болезненным хрустом, ломкой привычных, свойственных именно ему понятий и взглядов. Все шло плавно, внешне, быть может, мало заметно даже близкому окружению. В жизнь он, почти ровесник века, вступил готовым к борьбе. Он мог и проиграть, и выиграть — многое зависело от обстоятельств, каким боком повернутся, — но вступал в борьбу, уже выработав твердый характер.

В подробной автобиографии, написанной в семидесятые годы, Владимир Михайлович так упомянул МВТУ: «Когда учился, все время работал, сначала как педагог, а затем конструктором».

Как и многие его сверстники, он самостоятельно зарабатывал себе на хлеб. Все лето 1921 года исполнял обязанности педагога детского дома № 23, почти девять месяцев работал председателем школьного совета Центрального (Покровского) детского приемника. Лето 1922-го провел дома, тоже работая. Затем два года он — педагог столичного детского дома № 34. Его частенько можно было видеть и на Курском вокзале разгружавшим вагоны. Переболел сыпным тифом. Пришлось остричь чудесные длинные волосы. После болезни превратился в худого подростка с торчащими лопатками, пугливо разглядывающего себя в зеркале.

В то время студентам выдавали месячные продовольственные пайки. Как вспоминал Юлий Наумович Ляндон, туда входило несколько буханок хлеба, десяток яиц, полкилограмма масла, вобла… В столовой училища подавали дешевые обеды, включавшие блюда из конины. Жилось трудно, но незаземленно. «Страшное удовлетворение жизнью» — как выразился Соломон Моисеевич Меерсон.

В училище устраивались вечера-диспуты. Иногда на них приглашали известных поэтов. Диспуты продолжались и в семиметровой комнате дома № 3 по Спартаковской улице, где обосновался Мясищев. В двухэтажном доме с полуподвалом хозяйка — акушерка Котова — сдавала внаем комнаты. Друзья — Юлий Ляндон, Лева Абрамович, Боря Хаскин — опасливо пробирались в Володины «апартаменты» с маленькими пыльными окнами, боком проходя через крошечную переднюю, стараясь не задеть сундука и шкафов в полутемном коридоре. В ком-пате стояли кособокий, не раз, видно, разъезжавшийся письменный стол, вертящееся кресло, славянский шкаф, покрытая суконным солдатским одеялом никелированная кровать и два стула.

Общим увлечением стал театр. У молодежи существовало три способа посещения театров. Первый носил мало-поэтичное название «свинья» и заключался в умении протиснуться в толпе мимо контролера. Второй требовал какой-то мзды для проверяющего билеты. Третий — самый надежный — предполагал… наличие билетов. Друзья чаще пользовались первым и третьим способами, а второй презирали, считая аморальным.

Володя зачастил в Художественный театр, где был ошеломлен необычной постановкой «Ревизора» с блистательным Хлестаковым — Михаилом Чеховым. Гоголь выглядел чуть ли не революционной сатирой. Третья студия Вахтангова с несравненной «Принцессой Турандот». «Мистерия-буфф», «Великодушный рогоносец» и «Лес» — постановки Мейерхольда, о которых шумела вся Москва, посещение таировских спектаклей… Новые спектакли рождали ощущение праздничности. Как далеки они были от тех немудреных агиток, что игрались на подмостках ефремовской сцены. Театру Владимир Михайлович остался верен все последующие годы.

На третьем курсе началось «размежевание» по специальностям. Володе, как и всем остальным, предстояло выбрать дело по душе. МВТУ разрослось, организационно окрепло. Здесь насчитывалось уже 3,5 тысячи студентов, 310 профессоров и преподавателей, было 40 лабораторий, 14 кабинетов, семь мастерских. Ректором стал Николай Петрович Горбунов — соратник В.И. Ленина, бывший секретарь Совнаркома, один из тех, кто горячо поддержал идею Жуковского и Туполева о создании ЦАГИ.

На механическом факультете изучались предметы старые, заслуженные, общепризнанные, такие, как теплотехника или гидравлика, и возникшие совсем недавно, названия которых будоражили, в прямом и переносном смысле слова окрыляли. Аэродинамика… В музее училища Мясищев познакомился с фотографиями и материалами деятельности дореволюционного студенческого воздухоплавательного кружка, узнал о постройке кружковцами собственного летательного аппарата тяжелее воздуха — планера-биплана — и о полете на нем через Яузу в Лефортовский парк, о работах аэродинамической лаборатории.

«Человек полетит, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума». Это дореволюционный период. Какие же грандиозные перспективы у авиации сейчас, когда действует ЦАГИ, когда Туполев рассказывает о первых опытах использования легкого металла — кольчугалюминия в конструкциях не только аэросаней и глиссеров, но и самолетов (глаза Андрея Николаевича, обычно хитровато прищуренные, озорные, при этом начинают блестеть, словно излучают свет).