Семь молочных рек с кисельными берегами - Роберт Шекли

Пришло время выработать план действий. В воображении я представил себе посох из железного дерева, крепкий, натуральный, великолепная штука, на которую можно было опереться.

И немедленно оказался вне больничной палаты. А может, я в ней вообще никогда не был? Или… что за жуткая мысль!.. я и сейчас торчу в ней? Но в таком случае что же делаю я тут — на дороге в другие края?

Мой дом никогда не был таким — такие слова бились в моем мозгу. И все же это был он АНАНДА. Старинный большой дом, закрытое крыльцо, благоухающее обшивкой из кедровых досок, огромное дерево, тянущее к небу толстые ветви «тайники одиноких мечтаний», как назвал их Сидней Ланье, и все это на фоне старинного каменного дома на Грин-Айленде, на который, в свою очередь, накладывались другие здания из других городов, собранные вместе, чтоб в последний раз поглядеть на меня, на этот умирающий пережиток прошлого. Нет, виноват, окончание фразы выскочило у меня совершенно случайно. Вам все это представляется какой-то невнятицей, да? Но здесь отсутствует желание вас запутать. Все эти модели моего былого Дома накладывались друг на друга, как прозрачные страницы календаря, листаемые с бешеной скоростью ветрами времени, которые надувают наши паруса и уносят нас вдаль. Итак, я достиг точки, откуда все начиналось.

— Привет всем! Я наконец вернулся! — Шорохи в кухне. Запах яблочного пирога. Все ласкает слух, все присуще этому месту.

— Ох! Никак это Огден?! — говорит ма. Видно, я попал на страницы забытой книги. Но как радостно, что ты можешь возвращаться назад снова, и снова, и снова… Во мне возникло внезапное желание посетить апартаменты предков. Все они были там — даже те, о существовании которых мы не помнили. Факсимиле тех, кто жил до того, как процесс возвратной атрибуции позволил восстанавливать вырванные страницы памяти в полной целости. Там были и дядя Сет, и дядя Дэн, и дядя Джордж, и дядя Чарлз, там были все тетки, чинно сидевшие вдоль стены покоя, каждая занята своим любимым делом — одна вклеивала марки в альбом, другая чистила серебро, третья сметала пыль с коллекции старинного американского стекла.

— А ты тут как оказался? — спросил дядя Сеймур. — Я думал, ты отправился путешествовать.

— Так оно и было, — ответил я. — Я и теперь путешествую. Но невероятные развороты и повороты этой нашей жизни снова привели меня сюда.

Он ласково мне улыбнулся. Тот факт, что он не живой, не разрешал ему покидать эти апартаменты. Я полагал, что это обстоятельство ему здорово мешает. Но мы все же обязаны проводить различия между живыми и мертвыми, иначе зачем вообще Небеса?

Мама окликнула меня из другой комнаты и спросила, не хочу ли я выпить с ней чашечку кофе. Я поспешил присоединиться к ней в комнате, оклеенной желтыми обоями, где ничем не примечательные деревья Нью-Джерси бросают на тебя свои вечнолюбимые тени. Мне всегда не все было ясно в моей матери, и можно было подумать, что сейчас возникнет возможность выяснить некоторые, скрытые от меня события того, что было моим детством, и я ею воспользуюсь. Но не всегда получаешь то, что хочешь. Сработали некие фигуры умолчания. Наша семья, наша мужественная семья разрослась до таких невероятных размеров с тех пор, как антиплатоновские доктрины получили общественное признание, что вы могли ожидать…

О, я не знаю, чего ожидали вы. Эта невероятно разросшаяся семья распространилась сквозь пространство и время, и теперь она вся ждет вашего появления, а вы — появления их. Мои собственные дети прибывают, чтоб доставить меня домой. Но пока, откровенно говоря, толку от всего этого мало, счастья тоже не прибавилось, зато путаницы — хоть отбавляй, причем путаницы не в моей собственной жизни, которая как бы движется сама по себе, а в рассказах о том, что, где и как происходит.

Ибо как я могу объяснить, что благодаря петле — неожиданной, но неизбежной, — я сделал сальто-мортале в попытке попасть в Фокис, вернулся в свое детство и теперь принужден двигаться через провалы времени и памяти?

Вот я говорю об этом, но крайне неубедительно, и гипотетический человек (скажем, с Марса) решительно ничегошеньки не поймет. Я сижу в кухне, распивая кофе с матерью, но на периферии поля зрения вижу тропу, которая ведет обратно — туда, куда я намеревался попасть с самого начала. Какую пользу я могу из этого извлечь? Всегда, когда вы выпадаете из мысленного образа собственного прошлого, наступает мгновенное нарушение порядка. Все удивляются… Извини, ма, мне надо оседлать вон ту радугу и ускакать на ней прочь… А в следующий раз, когда я снова прибуду сюда, все это будет забыто, и никто даже словом не обмолвится, что я просто стал взбираться в собственной кухне по невидимым ступенькам и вдруг исчез бог знает куда. И все же в домашней атмосфере останется нечто чужеродное, вроде гальванизированного испорченного воздуха из кишечника, что-то очень противное, чего тут быть никак не должно.

Но я еще не был готов отбыть отсюда так стремительно, как описал выше. Ведь я так давно был вдали от дома… Просто удивительно, как редко выпадают такие сплетения возможностей, которые образуют содержание нашей здешней жизни. Мы продолжаем кружиться по этому мрачному кругу повседневности, и единственно, что нас может удивить, так это повторная встреча с событиями, которые мы полагали давно забытыми. Впрочем, отдадим кесарю кесарево.

У меня не было времени на симпатичнейшую раздачу точно взвешенных сантиментов. В юном возрасте нас бросают в мир безграничных возможностей, потом возрождают для новых раундов посещений этого мира, где ничего не случается впервые, и всему этому нет конца. Во всяком случае, я так считаю. Нет конца…

Я поглядел на эти сценки моего детства и подумал: а кому они, собственно говоря, принадлежат? Мне представлялось странным и невероятным, что это я качался вон на тех качелях, что это я играл в крокет вон тем грязным и исцарапанным деревянным молотком с оранжевой полосочкой. Все это было мне столь же незнакомо, как фламинго в той — прежней — жизни. Ничего не поделаешь. Вы не только не можете по-настоящему вернуться в свой Дом, вы даже не стремитесь к этому, так как не в состоянии узнать его, если перед вами не разложат газетные вырезки. В мгновение ока сцена изменилась. Я вовсе не хочу сказать, что я мигнул оком, дабы вызвать такой эффект. Сесиль предупреждала меня насчет возможности таких штучек. Оближешь губу — изменишь судьбу, сказала мне она. И вот я снова с ней, на этот раз в очаровательнейшей лондонской пивнушке. Ну, по-настоящему этого еще не произошло, конечно, но обязательно должно было произойти в вечной повторяемости событий.

Я заказал бутылочного мексиканского пива, чтоб поскорее озвереть, Сесиль же взяла один из тех разноцветных напитков, куда входит и creme de menthe.[3] Мы сидели за столиком, наслаждаясь приятной духотой и табачным дымом, прорезанным яркими бликами от меди и полированного красного дерева трактирной стойки. Настроение было отличное. Все окружающее предельно близко походило на то, что было в самый первый раз. Мы создаем новые «впервые», забывая о прежнем «в первый раз».