Столешница столетий - Станислав Золотцев

…Почему эта женщина, чьё скорбно-суровое обличье отчуждало её от многих людей, сразу же отнеслась ко мне с таким теплом? Этого я уже никогда не узнаю теперь. Ираклея исчезла — ровно и не встречалась мне никогда… И вспомнилась-то она через много лет вовсе не в связи с церковно-религиозной областью бытия, совсем наоборот. В зените своей молодости я испытал бедствие, которое любовью было можно назвать с трудом: столько болезненно-лютых мук плоти, смешанных с муками души и рассудка почти до умопомрачения, стали сущностью этого чувства. Женщина, ввергнувшая меня в ту сладко-огненную пучину, всё время мне кого-то напоминала — не только внешне, огромными очами, чей цвет менялся от ультрамарина до антрацитной черноты, не только иконописным своим лицом. Но и способностью менять своё состояние почти мгновенно: только что была каменно-сурова, и вот она уже обволакивает тебя солнечным теплом своих ласковых слов и взглядов… И только когда обоим стало ясно, что от впадения в настоящее безумие, а то и от гибели нас обоих спасёт только разрыв, и когда он произошёл — вот тогда-то вдруг и вспомнил я ту, кого она мне напоминала. Ту „дальнюю тётку“ свою, которую окружающие звали — мать Ираклея.

Думается, побудь я под её опекой ещё неделю — мне точно была бы уготована лишь одна дорога в жизни: стать священнослужителем. Но не суждено было нашей Русской Церкви обрести меня ни в качестве отца благочинного, ни в монашеском чине. Я остался мирянином советского, а теперь уже и постсоветского времени. Потому что на четвёртый день моего гостевания в доме Ираклеи к ней самым ранним утром заявилась баба Дуня и увела меня с собой. И по дороге она мне сообщила, что не только она сама выздоровела, отпустил её „прострел“, но и мои дед с бабушкой тоже уже близки к полной поправке. Я же в ответ с торжеством в голосе объявил её, что это произошло благодаря моим молитвам за них, болезных. Тут баба Дуня даже остановилась в удивлении. „Ну, мать Ираклея, — воскликнула она, — ну, постаралась! Ладно, бабка твоя, она сама почти что неверуха, но я-то тебя ить тоже, бывало, и нянчила, и не по разу в дом брала — а ни единой молитовке тебя не обучила, уж думавши была: не держатся они в головёнке-то твоей… А тут на тебе — наизусть робёнок их сколь подряд запомнил, и всего-то двое-трое дён прошло… Ну, мать Ираклея, во, кудесница, ключик подобрала к тебе! Да только боюся я теперь: как бы Шурка не заругался на меня за это воспитанье-то богомольное, не дай Бог, если дойдёт до начальства ихнего, родителей твоих, что дитёнок у них леригиозный стал… Ну, Ираклея!“

Шурка — это мой отец. Он не „заругался“. Произошло иное — то, над чем сегодня можно лишь поулыбаться, хотя и с грустью думая о миропорядке наших давних лет. Однако было кое-кому в тот день не до смеха.

Кое-кто — это был ещё один родственник наш, в доме которого я в тот день оказался волею бабы Дуни. Точно так же, как мне осталось непонятным, почему она определила меня на несколько дней под опеку „нещадной богомолки“ Ираклеи (ведь сама опасалась последствий этого), не могу я до сих пор понять, как и почему рискнула она отвести меня, пусть и совсем ненадолго, в дом того родственника. Именно рискнула! Вообще-то моя двоюродная бабка, хоть и остра была на язык, славилась как раз своим здравомыслием. А тут на неё словно какая-то жажда риска нашла…

Ведь тот представитель нашей родовы, у которого я оказался в доме после гостевания у Ираклеи, представлял её, по-нынешнему говоря, в эшелонах власти, пусть и скромное место он там занимал. Но всё же работал он в Доме Советов, белокаменном дворце николаевских времён, с фасада очень похожем на Смольный; в этом здании после войны размещалась вся талабская власть, и областная, и городская, и партийная, и советская. (Нынче там губернской верхушке и то тесно одной). Словом, состоял там наш родич „при должности“, „при портфеле“, и действительно, всегда носил с собой здоровенный дерматиновый портфель — и, помнится, называл он этот свой атрибут своего служебного положения с ударением на первом слоге, „пОртфель“. Аешё он носил защитного цвета френч и такого же цвета фуражку с матерчатым козырьком. И, разумеется, носил усы… Но при всём этом обличьи не получалось у него быть хоть капельку похожим на вождя, чьи портреты тогда красовались повсюду. Ну, никакого сходства достичь не удавалось: голова со всех сторон ещё буйно кудрявилась, а вот со лба „дядя Портфель“ (так я его стал звать про себя) начал до времени сильно лысеть, и нос у него, хоть и с горбинкой и неслабого размера, напоминал собою здоровенную морковку. А усы… тут уж лучше не описывать их: жиденькие были усишки.

Но, хоть и не походил на вождя этот советско-партийный служащий низового звена, всё равно в родове он пользовался уважением. Как же! из наших — и „при властях“… По крайней мере, с моими дедом и отцом он, как я понял чуть позже, не только не задирал нос, напротив: с него мигом слетала вся его напускная важность, которой он старался компенсировать отсутствие у него начальственного вида. А степень его родства с нами у него была весьма весьма условной, баба Дуня её так определила: „У деда твоего, Николая, брательник есть, так это того брательника племяш…“ То есть, происходил „дядя Портфель“ вообще не из того „куста“ семейств, которые были напрямую соединены кровными узами с нашим, а из гораздо более дальнего, связанного с нами по одной из многих цепочек родовы. Но всё равно — свой, не чужой. Родство помнящий и почитающий… И единственной причиной, по которой я оказался у него в доме, могло быть, думается, только то, что по мысли бабы Дуни мои родители, которые наконец-то должны были в тот день приехать в Талабск из своей глубинной деревни, будут более спокойны, если увидят своё чадо „под крылом“ этого ответственного товарища, а не в ином доме и уж, разумеется, не под опекой „матери Ираклеи“. Так, я полагаю, должна была рассуждать моя логически мыслящая двоюродная бабушка. Но она всё-таки просчиталась в тот раз…

„Дядя Портфель“ проживал в центре города, в одном из тех массивных и солидных зданий, что были построены ещё до Первой мировой войны. Этому дому повезло: он был не очень сильно разрушен в грозах следующей мировой войны, превративших Талабск в пожарище. В центре уцелели только древние храмы, старинные палаты да самые крепкие строения более поздних времён. Среди последних был и этот дом: к тому времени, о котором идёт речь, его уже заново обжили. Помню даже, что под маленьким декоративным балконом второго этажа красовались две кариатиды в виде Атлантов, поддерживавших его. Я, конечно же, спросил бабу Дуню, почему два этих каменных дяди так легко одеты — в набедренных повязках, и почему они должны мучиться под такой тяжестью. В ответ мне было кратко сказано: „Это — рабы!“ С тех пор я навсегда зрительный образ понятия „раб“ в моём подсознании остался именно таким: нагой мускулистый мужчина, согнувшийся под невыносимой тяжестью. (Года через два, когда я вновь оказался у этого здания, я испытал не меньшее удивление: „рабы“ уже исчезли из-под балкончика, — наверное, развалились от старости и от сырого северо-западного климата те две скульптуры. Но сам балкон, тем не менее, держался — и по сей день его можно там увидеть. Значит, решил я тогда, не рабы его держали. Значит, рабы не нужны. Вероятно, то был мой первый внутренний протест против рабства…)

А квартиру „дяди Портфеля“ по тем послевоенным понятиям можно было назвать вполне комфортабельной, благоустроен ной: две комнаты с высокими потолками, с широчайшими подоконниками больших окон. На потолке ещё оставались замысловатые узоры и вензеля лепных украшений, а в одной из двух комнат сохранился паркет, правда, местами обгоревший. А на кухне, которая служила и столовой, я впервые в своей жизни увидел газовую плиту. То стало для меня потрясением не меньшим, чем первое знакомство с электрической лампочкой: никак до меня не доходило, почему от зажжённой спички над железками большого белого ящика, взлетают несколько язычков пламени… А ещё мне пришлось испытать в этой квартире немалый и весьма неприятный конфуз, когда я не без пользы для своего малолетнего организма познакомился и с туалетом. Выйдя из него, услыхал жёсткий укор из уст жены „дяди Портфеля“, женщины очень внушительных размеров, чересчур толстой и круглой даже с точки зрения талабцев, в речи которых слово „худоба“ всегда означало то же, что и „хвороба“; эта бочкообразная тётя низким басовитым голоском возопила: „А почему не смыл за собой?!“ Что поделать? маленький деревенский житель никогда до того дня не бывал в „заведении“ со сливным бачком… Когда мне стало ясно, в чём состояла моя оплошность, даже уши мои запылали огнём стыда и смущения, не говоря уже о щеках. Но очень скоро я был отмщён за это своё моральное потрясение — сам отмстил, причём сам того не желая…

В большей из двух комнат этой квартиры на одной стене висели портреты Сталина и Ленина (кто они такие, я уже знал, несмотря на малолетство). С другой стены на своих последователей смотрели Маркс и Энгельс (о них мне ещё предстояло узнать). В центре комнаты стоял большой обеденный стол, а в углу — стол поменьше, зато на двух тумбах с ящиками в них. На нём лежали разные тетрадки, тонкие и толстые, а ещё стоял строй книг в тёмных твёрдых обложках. А ещё над столом и по стенам висели большие фотографии в красивых рамках… Сам „дядя Портфель“ отсутствовал, когда баба Дуня привела меня к нему в дом, он должен был прийти к обеду, да не один, и потому его массивная супруга накрывала стол не на кухне, а в этой комнате. Я же разгуливал по сохранившемуся паркету и время от времени вставал на цыпочки, пытаясь разглядеть фотографии на стенах и обложки книг на столе в углу. (Ребёнком я, заметим, благодаря частым своим гостеваниям в домах ближних и дальних родственников рос не замкнутым и не робким, хотя и не капризным).