Человек со звезды (сборник) - Сергей Абрамов

– Как бродится, Игорь? – спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, покрытую густыми черными волосами грудь, разбросал по земле босые ноги в белых подштанниках.

Игорь скептически глянул на свои – тощие, хорошо еще, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан, и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, отыскивая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал совсем, что трусов Россия-матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…

– Чего молчишь, Европа? – поддел-таки его Пеликан, не утерпел.

– Нормально бродится, Пеликан.

– А зачем тебе это нужно, ответь-ка?

Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучных родителей? Что он потерял в это смутное время? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам – огонь!.. Так нет, бредет по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведет долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот моется… Зачем его сюда понесло?

Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких – на полуслове – разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику ее, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой-нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) – жив еще в нем былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает, Другое ценнее. Что другое – этого он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.

Так и ответил:

– Не знаю, Пеликан, пока не знаю. – Спохватился и добавил: – Ну а вообще-то я в Москву иду, к родителям.

– В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А все быстрее добрался бы.

– Быстрее мне не нужно.

– Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то.

– А ты, Пеликан, не темнишь?

– Я? Господь с тобой!

– Сам недавно сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета – тайга.

– Цвета я обыкновенного, ехали бояре, – хмыкнул Пеликан и почесал грудь. – Черного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.

– Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.

– Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.

– Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…

– Везло, брат, счастливец.

– Раскрывай глаза, не раскрывай – кроме красот природы, ни черта не увидишь.

– Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.

Игорь обиделся. Пеликан понял это, однако сказал:

– Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну, я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорек, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошел, все подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву враз вымели? Словили петуха – и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберег. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счету – на двадцать втором ударе богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…

– Ты это к чему? – осторожно спросил Игорь.

– А к тому, что, помимо глаз, тебе еще и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.

– Какие же здесь выводы?.. Гады они, твои серебряные орлы… – Игорь очень старался быть бесстрастным, но не сдержался, выдал себя – злость прорвалась, и Пеликан ее заметил.

– Во-первых, не мои они, я-то себя орлом не считаю, именем другой птицы зовусь. А мыслишь верно: гады. И не потому, что петуха жалко. Он один в деревне погоды не сделает, хотя, может, для ребятишек здешних петуха того лучше б сварить. Но поскольку у нас с тобой птичий разговор завелся, то я об орлах спрошу. Не высоко ль они залетели?

Состояние у Игоря сейчас – прямо в драку бросайся. Вывел его из долготерпения Пеликан своими подковырками, вывел тем, что сам дурачком представляется и Игоря таковым держать хочет. А черт с ней, с конспирацией, с легендой затруханной, сил нет ахинею слушать!

– Вот что, Григорий Львович, – так и назвал вопреки просьбам, – хочешь знать, что я об орлах думаю? Пожалуйста. Отлетались они, недолго осталось. За что они сражаются? За белую идею? Нет такой идеи! Они Русь отстаивают, отвоевывают. А от кого? От краснопузой сволочи? Так краснопузая сволочь – Русь и есть. Уж какая-никакая, иной нет. Значит, не за Русь, не за идею они воюют, а за себя, за свои права и привилегии. И не понимают, что безнадега это… – В запальчивости употребил школьное слово, любимое слово Валерки Пащенко.

А Пеликан послушал, головой покивал и спросил:

– Все они?

Старая школьная шутка, Игорь ее не раз применял. Когда кто-нибудь соловьем зальется, начнет трепаться, то прервать его бессмысленным вопросом, к делу не относящимся, и тот сразу же запнется, недоумевая, начнет выяснять суть вопроса.

Так и Игорь затормозил на полном скаку.

– Кто «все»?

А вопрос, оказывается, был со смыслом. Пеликан пояснил:

– Все поголовно за привилегии сражаются? И солдатики?

Игорь сообразил, что зарвался. В самом деле. Какие у солдат, то есть бывших крестьян, привилегии?..

– Ну-у, солдаты в большинстве своем мобилизованы.

– То-то и оно. А ведь воюют. И неплохо воюют, как и все делают, за что русский мужик берется.

– Одурманены пропагандой.

– А что ж они красной пропагандой не одурманены? Или неубедительна? Казалось бы, куда там: мир, земля, воля, хлеб – все ваше, берите, распоряжайтесь! Они же, распропагандированные, за своих бывших хозяев бьются, жизни кладут. Тут, браток, не так все просто, как кажется… А думаешь ты верно, хотя и сыроват, сыроват. Ну, это наживное… Так что не греши на свои глаза. Они у тебя в нужном направлении смотрят. – Встал, потянулся с хрустом и в доме скрылся.

А Игорь остался во дворе. Пошел к баньке и сел там на завалинку. Стыдно ему было. А еще историком собрался стать, косноязычный! Не сумел объяснить Пеликану даже не смысл белого движения – смысл-то на поверхности лежит, – а достаточную пока жизнеспособность его. Восемнадцатый год на дворе. До Москвы и Петрограда – версты немереные. Деревни – одна другой глуше, бедность изо всех дыр прет. Пока мужик разберется, за кого сражаться стоит, он, не исключено, голову сложит в бою со своим же братом-мужиком. Но ведь скоро разберется, до конца все поймет – сам поймет, и разъяснят ему. Кто разъяснит? А нагайки командирские. А ночные расстрелы. А лихая удаль белых гвардейцев, которым уж и живых людей не хватает – петухов пороть начали. Людей-то они не только порют, но и вешают и стреляют… Вон в Ивановке, рассказывал Федор, хозяин избы, где они с Ледневым ночевали. Прошел через них полк, может, как раз того полковника Смирного и для показу комиссара плененного в деревню привел. Привязали комиссара, как князя Игоря, к двум соснам за обе ноги и… Ну, день-два еще погужевались в Ивановке орлы, покуражились, поживились и ушли верхами. А половинки комиссарского тела все на соснах висели. Даже Федор, а он германскую вынес, ногу на ней потерял, и то крестился, когда рассказывал. Говорил: жуткое дело, когда они на ветру раскачиваются…