Три любви Достоевского - Марк Слоним

В той среде, где он жил - а он, по собственному признанию, участвовал в товарищеских пирушках, - шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах, и трудно поверить, что поручик Достоевский не бывал в них. Сомнительно также, чтобы во время его блужданий по трактирам и трущобам большого города, он не соприкасался с проституцией. Он, должно быть, очень хорошо знал ее - если судить по всем описаниям человеческого дна, которые разбросаны в его ранних и поздних произведениях. Достаточно прочесть {45} "Хозяйку", "Неточку Незванову" и "Двойника", чтобы убедиться в разнообразии личного эротического опыта писателя. Впоследствии "Униженные и оскорбленные" еще более это подтвердили.

Помимо всего прочего, по темпераменту он был человеком больших страстей и тяжелой чувственности. Уже на закате жизни он говорил Опочинину о том, как велика власть пола над человеком, о подчинении воли физическому возбуждению, и о том, что мысленное разжигание желания, плоти, хуже самого греха. А он, очевидно, знал в молодости и это умственное разжигание, эту игру эротического воображения, и непосредственное удовлетворение половой потребности, которую впоследствии называл грехом. Об этом имеется ряд свидетельств.

"Минушки, Кларушки, Марианы и т. п. похорошели до нельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь", пишет он брату в ноябре 1845 года. Даже если принять за шутку перечисление этих имен, типичных для петербургских профессионалок того времени (большинство из них были немки или уроженки прибалтийских губерний), в нем содержится какая-то доля истины. Она подтверждается и другими местами из переписки: "порядочно я жить не могу, до того я беспутен" (1846).

А после ареста в 1849 году он пишет из крепости: "казематная жизнь уже достаточно убила во мне плотских потребностей, не совсем чистых; я мало берег себя прежде". О буйной природе этих потребностей сомневаться не приходится. "Моя натура не может не прорваться в крайних случаях и прорваться именно крайностями, гиперболически" (письмо из крепости, 22 декабря 1849). Он не выносил фарисеев и мудрецов, которые проповедовали довольство собой и осуждали "сильную горячую душу, не выносящую их {46} пошлого дневного расписания и календаря жизненного", и наделял своих воображаемых противников непечатными прозвищами ("... негодные" - февраль 1844). Он-то, во всяком случае, не придерживался установленных правил морали и приличного поведения.

Те, кто хорошо знали Достоевского (Майков, Страхов), говорят об его чувственности и сладострастии, о темных тайниках его половой личности. Эротическая его жизнь постоянно была осложнена болезнями, мнительностью и меланхолией. Возможно, что приступы болезни (нервные припадки или падучая, если считать, что она началась с 1839 г.), делали его особенно чувствительным и колеблющимся: он не верил в возможность своего успеха у женщин, отгонял от себя мысли о браке - куда ему, бедняку и больному - или же, подобно князю Мышкину, герою "Идиота", опасался импотенции на нервной почве. У людей его физического строя потенция всегда бывает очень переменной, и не поддается контролю воли и сознания. А то, как развертывались события его жизни, никак не могло укрепить в нем веры в собственные силы.

{47}

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Два события обострили болезненное состояние Достоевского в 1846-7. Первый удар была неудача с Панаевой: он даже не осмелился признаться в своей любви, до такой степени казалась она не к месту, нелепой и невозможной. Он должен был со стесненным сердцем наблюдать, как другие ухаживают за ней, и выслушивать насмешки со стороны счастливых соперников. С этих пор, вероятно, идет его ненависть к Тургеневу.

Вторым ударом был "поворот колеса Фортуны". Опьянение неожиданным успехом "Бедных людей" быстро прошло. Петербургская поэма "Двойник", на которую Достоевский возлагал большие надежды и которая, по его словам, должна была превзойти первый роман, не понравилась ни публике, ни критикам. Последние сочли ее слабым подражанием Гоголю и не заметили всех тех идей, какие писатель попытался вложить в нее. Подобная же участь постигла и другие мелкие произведения, печатавшиеся в периодических изданиях. Только в 1848 и 1849 годах "Белые ночи" и "Неточка Незванова" были отмечены, как идущие вровень с его первым блестящим опытом. Но в это время Достоевский уже сидел в крепости.

Он очень мучительно переживал свой литературный срыв. Зависть, оскорбленное самолюбие, взрывы гордости сменялись у него тоской и безнадежностью. {48} То он сравнивал себя с Гоголем и обещал "всем показать", что "первенство в литературе останется за мной", то с горечью признавался: "у меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие".

К обиде, разочарованию и сомнениям в себе присоединялись еще внешняя неустроенность, долги, безденежье и поиски заработка. Спешная работа литературного поденщика - переводы, писание рассказов для покрытия авансов, взятых в журналах, правка корректур - давала гроши. Достоевский жил в худо скрываемой нищете, одиночестве и заброшенности. На почве нервности, физического истощения, беспорядочной жизни и усиленного труда у Достоевского развилось нечто в роде психической болезни, о которой он впоследствии упоминал неоднократно, хотя и довольно глухо.

Он описал ее в "Униженных и Оскорбленных": "мало-помалу, по наступлении сумерек, я стал впадать в то состояние души, которое я называю мистическим ужасом. Это самая тяжелая мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию минуту осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума". В этом состоянии он часто испытывал то расщепление личности, которое и породило мысль о "Двойнике" (литературно навеянном Гофманом, Шамиссо и отчасти Гоголем). После приступов мистического ужаса, столь похожих на "озарение" перед эпилептическими конвульсиями, приходили хандра и отупение, сопровождавшиеся слабостью и потерей сил. Иногда же появлялось неудержимое желание забыться какой угодно ценой.

Так как Достоевский не пил, то забвения он мог искать либо в игре, либо в женщинах. И в душе и в жизни его они тесно переплетались. В 1847-49 году он вел фантастическое существование, полное мистической тревоги, взлетов мысли и судорог плоти. Он, конечно, изживал {49} свои внутренние конфликты в творчестве: "Хозяйка", "Неточка Незванова" и мелкие рассказы этого периода дают обширный психоаналитический материал. Но внутренние его порывы находили выход и в жизни: для страстей существовали отдушины. Хождение по кабакам и притонам, игра и женщины - всё было испробовано Достоевским в эти тяжелые годы - и испробовано со стыдом, с раскаянием за несдержанность, с самобичеванием за разврат. Много лет спустя, герой "Записок из подполья" (1864) так описывает свою молодость:

"В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уже и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить, и всё более и более забивался в свой угол... (Подобное же место есть и в "Белых Ночах".). Дома я всего больше читал... Чтение, конечно, много помогало - волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно. Всё-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий не разврат, а развратишко.

Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашней болезненной моей раздражительности... Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями... Накипала сверх того тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать. Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившим в такие минуты до проклятья... Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, не узнали... Ходил же по разным весьма темным местам. Скучно уж очень было сложа руки сидеть, вот и пускался на выверты...

Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. Но {50} кончалась полоса моего развратика и мне становилось ужасно тошно... Но у меня был выход всё примирявший, это спасаться во всё "прекрасное и высокое", конечно, в мечтах. Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол... Но сколько любви, Господи, сколько любви переживал я бывало в этих мечтах моих". Н. Страхов, биограф и друг Достоевского, утверждал, что "лица наиболее на него похожие - это герой из "Записок из Подполья", Свидригайлов из "Преступления и Наказания" и Ставрогин в "Бесах". Он же рассказывает о "животном сладострастии" Достоевского и о том "как он был развратен". "При этом он был сентиментален, расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания - его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости" (письмо Л. И. Толстому от 28 ноября 1883 г., через два года после смерти Достоевского). Страхов прибавлял, что в биографии, которую он подготовлял в это время к печати, он, конечно, не мог упоминать об этих чертах личности великого писателя: "пусть зато правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни".