Право выбора - Шломо Вульф

5.

Настал последний рабочий день. С утра чёрные подмёрзшие поля, где в распутицу могли работать только "еврейские самоходные комбайны" уникальная продукция Дальсельмаша в Биробиджане, покрывались блестящим розовым инеем. Оставленные с вечера студентами костры на полевом стане напоминали фантастических круглых серых мохнатых животных - слетевшиеся со всей округи на тепло комары громоздились друг на друга, издавая предсмертное шипение. Отдельные живучие твари ползали даже по покрытой инеем поверхности трактора, привлекаемые едва сохранившимся за ночь теплом двигателя. "За что люблю зиму, - заметил Саша, - что комаров нет. Один против них враг - дедушка Мороз." Он честно отсчитал Юрию, прячась за самосвал, его долю, уговорил не отказаться от оплаты натурой каждому привлечённому мешок картошки и мешок кукурузных початков. Вместе они зашли в сельпо. Тут было пусто в утренний час. Сонная толстая Дорочка зевнула красной пастью, как мурена, прямо в лицо Юрию и спросила привычно: "Сколько?" "Чего сколько?" "Ну, водки, бормотух, чего вам ещё?" "Мне вот этот офицерский тулуп." "Так он женский!" "А размер?" "Размер как раз мужской. Потому он и остался." "Юрий Ефремович, - горячо шептал Саша. - Берите, самая полезная вещь при нашей зиме, пропадёте без него..." "Так ведь женский!" "А то! - встряла Дора. - Пуговицы перешьёшь - будет мужской." "А воротник круглый..." "Да кто это заметит, когда сорок градусов! Берите, мужчина, последний остался. И недорого, тридцать пять рублей." Это было половина того, что Юрий заработал за полтора месяца. И то благодаря уникальным организаторским способностям Саши. Остальные остались должны совхозу за питание. Они вышли на улицу с замёрзшими уже лужами и кружащимся снегом, который шёл всё гуще. Девушки, закутанные до полной неузнаваемости даже и их пола, торопливо садились на скамейки открытого грузовика, сразу же нахохлившись и покрываясь белым слоем октябрьского снега советско-еврейской страны в Приамурье.

6.

А в Комсомольске уже стояла настоящая яркая зима. Сухой голубоватый снег хрустел под ногами, ветер нёс белую колючую пыль со свежих пушистых сугробов. Мороз ворвался уже в тамбур, где Юрий в неизменном плаще, шляпе и туфлях волок свои мешки к обледенелым скользким ступеням. Холод мгновенно и враждебно ворвался в него и согнул вдвое. Он поспешно протиснулся обратно в купе сквозь мешки и мешкообразных закутанных студентов, словно забыл там что-то. Тут он лихорадочно натянул свой кокетливого покроя приталенный черный огромный женский тулуп прямо на плащ, поспешно разулся, обвернул ноги газетами, натянул на них туфли и в этом наряде сталинградского фрица спустился с драгоценными мешками на оледенелый перрон. Студенты уже грузили мешки и сами себя вповалку на оперативно нанятые Сашей проезжие огромные самосвалы. Все вповалку разместились в заиндевевшем стальном кузове с замерзшей грязью, уцепились друг за друга, как стадо свиней в бурю и понеслись по сверкающему свежим снегом городу к общежитию. Инга и здесь исхитрилась оказаться рядом - её светлые бездонные глаза потусторонне светились из-под толстого огромного пухового платка, которым она, казалось, была закутана с головы до ног. В комнате общежития всё было так же. Раскалённая батарея парового отопления заставила Юрия мгновенно снять не только тулуп и плащ, но и свой неузнаваемо помятый в совхозе единственный костюм. Пришлось переодеться в трико, что живущим в общежитии преподавателям не рекомендовалось. В кубовой, где были душ и прачечная, он взялся за чистку костюма щёткой и мылом от пятен и за генеральную стирку слежавшихся вещей. Вокруг булькала вода, трещали стиральные доски, пахло нечистотой. Подняв глаза, он вздрогнул. Прямо перед ним, по ту сторону стирального стола поблескивал нательный крестик и упруго раскачивалась словно намеренно максимально обнажённая грудь, над которой сияли широко расставленные бездонные глаза Инги. Она не улыбалась, сосредоточенно стирала, наклонившись, чтобы он получше видел её от ворота до пояса в глубоком вырезе просторной расстёгнутой блузки, надетой на голое тело. "Застегнись, ты! - опомнился он от женского окрика. - Выставилась! Трясёт сиськами перед всеми, бесстыжая." Комсорг курса Нюрка, как её почему-то все называли, демонстративно плюхнула свой тазик рядом с Юрием: "И они хороши, - добавила она, яростно кидая в тазик мыло и косясь то на Юрия, то на крестик на фоне словно светящихся белых шаров. - Уставились, а ещё доцент!.." "А тебе нечего выставить, вот и завидуешь, - весело огрызнулась Инга, спуская с округлых плеч блузку и расстегнула ещё две пуговицы, всё более радостно обнажаясь. "Смотри, Савельева, ответишь на комитете и за развратные действия, и за религиозные атрибуты! Тебя сколько раз насчёт креста предупреждали?" "А я вам сколько раз говорила, что это дедушкин крестик? Он мне как талисман, удачный билетик на экзаменах..." "Билетик! - окрысилась Нюрка. - Ты просто лезешь своими сиськами в лицо преподавателю, вот и пятёрка. Смотри, вот и этот доцент уже ничего не соображает перед твоими телесами. Вы стирайте, стирайте, Юрий Ефремович. Люди очереди ждут. Потом своей Ингой налюбуетесь, в другом месте!" "Не тобой же, - хохотала Инга. - Нет, девочки, ну как же она мне завидует! А ты сама обнажись, обнажись перед ним, коряга. Ты же молодая женщина, мы ровесницы. Он сразу очереднику столик с тазиком освободит!.. И вообще ни одного мужчины в кубовой не останется, верно, Юрий Ефремович?" "Физические недостатки, - неуверенно начал ошеломлённый всем происходящим Юрий, - не являются основанием для..." "Че-го!? - заорала Нюрка. - Чего это вы тут мелете? Я что, калека по-вашему? Какое вы имеете право меня оскорблять при всех, а ещё преподаватель..." "Ату её! - звонко кричала Инга, подбоченясь с тазиком под рукой. Ко-ря-гу на мы-ло! - заскандировала она, поддержанная сначала робко, а потом всё громче женскими, а потом и мужскими голосами. Даже Юрий не удержался. Дико оглядываясь, Нюрка вдруг стала сдирать с себя халат, рубашку, обнажая костистый маслатый торс: "Вот вам! Я тоже могу..." "Вы с ума сошли, кинулся к ней Юрий, накидывая на девушку кем-то поспешно поданную в наступившей тишине мокрую простыню. Нюрка тотчас обмякла, прижалась к нему всем могучим дрожащим телом и зарыдала басом. Он гладил её по мокрым редким жёстким волосам и бессмысленно повторял: "Успокойтесь, Нюра (Как, чёрт побери, её фамилия?). Вы очень интересная девушка... Вы очень можете понравиться... Не принимайте безобидные женские уколы близко к сердцу. Пойдёмте, я провожу вас в вашу комнату. Девочки, возьмите её вещи..." Инга, раздувая ноздри, всё так же подбоченясь, презрительно фыркала, как разъяренная кошка, не произнося ни слова. Её странные глаза светились электросваркой, испепеляя Юрия и его подзащитную...

7.

"Из общежития его надо убирать," - сказал завкафедрой ректору. Тот неопределённо улыбался, читая докладную парткома. Потом сказал жёстко: "Надо!.. Тем более, квартира Гусакова свободна." "Семейная квартира, возразил Замогильский. - У нас люди с детьми живут в однокомнатных, а то и в общежитии. Их бы передвинуть." "Дадим Хадасу, - вдруг мощно повернулся к нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома... Член бюро, дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет. А вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, зови Юрия Ефремовича." Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института и кафедры. Что они ещё придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился ректор, - и решили, во-первых, объявить вам в приказе благодарность за ударный труд в совхозе, а, во-вторых, выделить вам двухкомнатную институтскую квартиру на улице Ленина, бывшую квартиру Гусакова. Но при условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы миритесь со своей женой и приглашаете её и сына в собственную квартиру. Вы же в Ленинграде на съёмной жили, так?" "Спасибо... В принципе, мои семейные дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и ладненько, стукнул ректор по столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."

8.

Как бы ни было нам где-то плохо, а расставаться со своим местом под крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а потому стал дорог. Он оглядел замызганную, вечно захламленную комнату, пятнистый стол с универсальным кофейником, который использовался для варки не только кофе и чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав вещи, он оглянулся на бородатый профиль соседа Толи. Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк в тридцать, никогда не знающий, какое сегодня число, день недели, час, вечно погружённый в свои расчёты, перевалившие по объёму и уровню за докторскую, но никому так и не доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции. Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав мелом всю доску, он вдруг замирал, внятно матерился вполголоса и всё стирал. Тотчас пятьдеят ручек перечёркивали все формулы на двух листах в конспектах и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его при таком подходе не только понимали даже самые тупые студенты, но и терпел деканат, ревниво следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было не следить - она была стопроцентная. На дверях их комнаты студенты навесили табличку: "Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он мог в мороз придти в институт в костюме или надеть забытый на кафедре плащ в жару. Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора, а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический идиот, - вполголоса сказал ректор, со страхом глядя на своего престарелого ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы способны свести все усилия по воспитанию к минусу..." Толя вздрогнул, просветлел и стал трясти руку ректора, восклицая с восторгом: "У вас светлая голова, Пётр Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком минуса. И всё немедленно сойдётся... Я должен это проверить..." И стремительно вышел из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор, - на Руси не было деревни без своего дурачка." Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки японского калькулятора, который ему на день рождения подарили студенты. И ласково беседовал с гиперболическими функциями, называя их на вы и по имени-отчеству, ненавязчиво приглашая пообщаться между собой. "Я ухожу, - Юрий, уже в своём женском кожухе, поднял сумку на плечо. Приходи вечером. Ленина пять квартира тридцать. Так я жду?" "Всенепременно... А вот как вам понравится, синус псиевич, если я вас переставлю к этой собаке женского рода и присоединю к этой особе лёгкого поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак на букву "м"?" "Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги и надевая пуловер с вдетой внего намертво рубашкой. - Ты смотри!.. На сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.." "Милый Юрик, - писал друг. - Извини за молчание. Дела, сам знаешь, что такое начало года в нашей богадельне. (Юрий закрыл глаза... Родные стены, железный, веками установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и ругани. Бесконечные высокие гулкие коридоры со светящимися табличками "Тише. Идут занятия". Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с умными молодыми глазами. Купола всемирно известного собора за окнами аудитории...). Короче говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя жива и здорова. Серёга стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под глазом. Алик говорит, что стал первым в классе хулиганом. Поймали с сигаретой. Как ты и мечтал, становится мужчиной. Алик о тебе говорить отказалась. Поседела от вашей общей дури, но ей это даже идёт. Едва пустила меня на порог. Но ты же меня знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спасён! Обещала тебе написать, но в этих делах инициатива должна быть за мужчиной, не так ли? Я с половиной считаем, что это у вас всё-таки не всерьёз. Обнимающий тебя Кеша." Серёжка с фонарём под глазом... Кто ему поставил и при каких драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит до старости, словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их уже пятого "а"... Или новый лидер? Вечный второгодник Кирюшка, что как-то насильно учил Серёжу заниматься онанизмом? Неужели всё это происходит с Сержиком, некогда вдруг развёрнутым на тахте беспомощным розовым комочком со сморщенными ручками, ножками и личиком, наивно распахнутыми голубыми глазёнками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями... С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со скошенными на отца полными слёз глазами, что потом засыпал с глубоким облегчённым вздохом, вздрагивая во сне... Его первые шаги врастопырку по комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова сидящим на полу, и надо всё начинать сначала, а так хорошо шагалось! Высокомерные трёхлетние пацаны в парке и Сержик, бегающий за их велосипедом с требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы, фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдвоём на балконе, бег трусцой с сыном по первому снегу, серьёзный разговор с шестилетним человеком, который напряженно и серьёзно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Серёжа был неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули по живому, по проти и крови. Здоровый послушный серьёзный мальчик ни за что ни про что без войны и землетрясения искалечен ревностью обезумевшей умной женщины, его ближайшим другом, матерью... Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире, Юрий перебирал в уме варианты письма к Алле. И тут же представлял её бурную реакцию на каждое слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел её сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни. Он представлял её искажённое гневом лицо с трясущимися щеками и словно исчезающими губами, обесцвеченные злобой глаза, постепенно заполняемые расширяющимися зрачками и становящиеся чёрными и мёртвыми. Всё, что он любил в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень. В данном случае - одуревшая от ревности умная женщина. У дуры для такой страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы вести себя с такой иезуитским презрением. Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула вчерашняя сцена в кубовой полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с её ревностью... Никакого нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами, никаких воображаемых диалогов. И абсолютная уверенность в своей неотразимости и безусловной конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей, знающей себе цену женщины...