Улялаевщина - Илья Сельвинский

Бряцали канцоны, сонеты и рондо

О голубой перчатке, о шампанском манто,

О луночке на ногте.

Но так и не узнал их рыцарский орден,

Что эти томления яви и сна

Очередной расходный ордер,

Ибо - была весна.

Чалая козлица с мокрыми ноздрями

Сапнула воздух и сказала: "Май"

Но она ошиблась - был только март,

Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;

В клочечках, сучечках и птичьем пуху

Пузырясь крутилось топленное солнце

Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,

Лепеча веселую чепуху.

А потом шел дождь и сбежал по лазейке,

Проливным золотом на тухлой заре,

И даже лужи изумленные глазели

Стоглазьем лопающихся пузырей.

И Тате почему-то было чудно-смешно

От этих лупастых лягушечьих буркул;

От индюка с зобастой мошной,

Который, подъехав, ей что-то буркнул;

И то, что в небе налив голубой,

Что воздух, как море - густ и расцвечен,

Что восхитительно жить на свете,

Когда по глазам полыхает любовь.

И пока, стрекоча сверчками, галоши

В водянке снегов разбухали след

Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,

Умильно глядел ей вслед.

Он ей завидовал, что она - Тата,

Что она всегда с собой неразлучна.

.Но звал его освистанный знаменем театр;

Сквозняком простуженный и хрипами измученный.

И слегка шевельнулись отекшие ковбахи,

Закованные в боевицы из колец и перстней;

Опять цветные ленты рассыпались по шерсти

С погонами, вплетенными в гриву Карабаха.

А грива кровавого, как ворон, коня

Играла струйками часовых цепочек,

А женские груди его даже ночью

Сверкали водой каратного огня.

И снова зарипела в стременах стрекотуха,

Морщины решоткой построились на лбу:

Сегодня заседание-приехал инструктор

Южной федерации анархистов-"Бунт". .

Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся.

И покуда свобода входит в азарт,

Дылда надувался - вот-вот засмеюся,

Маруська боялась поднять глаза.

Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,

Старый каторжанин в голубых кудрях,

Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег,

Путаники эдакие - зря.

Деньги-ведь это орудие рабства,

На них-то и возник буржуазный режим.

А вы? Не калеча старых пружин,

Вы только создадите новое барство.

Второе: не должно быть места разговорам

О тюрьмах, о казни, о спуске в ров,

Ибо нельзя же бороться с вором,

Ворующим в обществе воров.

Поэтому как только вы захватите пункт,

Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?"

Маруська: "А как же, если бунт?"

"Какой такой бунт, не понимаю вопроса".

Улялаев: "Та годи, слухай там баб,

Бреши соби дале". Маруська: "Почему же?

Я могу пояснить. Предположим пальба,

Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?"

Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше

Стряхай пулемету-и жарь пономарь".

"Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае.

Только убежденьем, только логикой ума.

Ведь если бы мир был построен на аде,

Был миром волка или совы,

Но в том-то и дело, что наш массовик

От природы вовсе не кровожаден.

Ведь ясно доказали юристы и врачи

Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо),

Поэтому в первую очередь лозунг:

"Преступленье-нарыв социальных причин".

Значит нужно бороться не с самим злодеем.

А с причинами, стравившими его на злость".

Мамашев: "Яхши. Эту самую идею .

Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..."

"Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы,

Они - диктатурщики. Им нужен переход.

А мы непреклонны. В грохоте бурь мы

Прыгнем в анархизм всенародной рекой.

И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,

А личность-не рахитичный шарж.

Но для этого выйдем под медный марш

"К свободе через свободу!" (Бакунин).

Прянишная тройка, измазанная в охре,

Аида по тротуару в бубенцах цепей.

На парнях галифэ из портьер кинематографа,

На ямщике горжетка - голубой песец.

Смаху кони осели на круп,

Захлебнулись в ошейниках колокольца.

"Руки вверх!" Лицо. И рупь

В карман, набитый обрубленными кольцами.

Геть! На Главной кричали тачанки,

Наскакивая колесом на стенки, в стекло,

Улялаевцы пьяные валглись из чайной,

Кому-то в морду, из кого-то текло,

Вырывая с корнем пейсы из жидюшка,

Лапали гражданок втроем за углом,

И по всем известкам жирным углем

Написано "хрен" и намалевана пушка

А Тата шла, задушевно смеясь

Р'1а самой вкусной струне из голоса.

И платье, радужное, как змея,

Отливало, шипело, прыгало и ползало

Тату гнала какая-то власть,

Тата, разбрызгивая пежины снега

Так, что коленки были мокры,-с негой

Оглохшее эхо звала.

Ее наливало томлением взбухнуть,

Вскормить яйцо, как янтарь на вымет,

И Тате казалось, что в лифчике вымя

И сладко бесстыдное слово - "брюхо"

И вот пришла на пустынный берег,

Здесь, может быть, ящерицы и фаланги,

Но только здесь на лебяжьих перьях

Явится ей осиянный ангел.

Пусть ниспарит, вожделея к Тате,

И, содрогая крылами тени,

Ей как любовник вдунет зачатье,

Чтобы, как в мифе, родился гений.

Закат сатанел. Облака тонули

В сусальном золоте ладанным туманом,

И перекатйполе и новолунье,

Места незнакомые да и сама она...

И вот с востока и юга навыхрест

Облепил, обтянул ее шелковой бронзой

И она отдавалась морскому вихрю,

И пачкали платье капли солнца.

Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья,

Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры,

И она улыбалась, щекой к нему ластясь,

И тихий свет ее глаз был искрен.

Изо рта сделав "о", его голос ловила,

Его свежим звоном полоскала зубы...

Этот ск льзкий торс из медузы вылит

И как статуя льда - голубый...

...А по окраине тянулись возы

С мебелью красного и черного дерева

В цветных кожухах бандитских возниц,

По мокрым дорогам - в деревню, в деревню.

Казалось, город переезжал на дачу

Матрацы, самовары и (крестьянская ревность):

Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио,

Крайне изумленного - в деревню, в деревню

Аптечные баллоны духов и ревеню,

Какая-то вывеска с медалями в рубль

Все это Гнедко задумчиво хлюпал

В деревню, в деревню, в деревню, в деревню...

...А домой возвращалась по затянутым лужам,

Утоленная, звонкая, занюханная ветром,

И думала: "А что у нас сегодня на ужин?

Должно быть, котлеты в полтора метра",

Но что бы там ни было - вилкой отклевав,

Накапав на стул у постели свечку,

Она непременно за сегодняшний вечер

Окончит Гамсуна и примется за Льва.

Навстречу швыряя колокола штанов,

Дуя вонь из газетной цыгарки,

С золотыми якорями через ленту "Новь"

Шатался матросяга и харкал.

Его знобило, и он искал погреться.

И вдруг лафа. Какая-то бабенка.

Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?..

Это от кого же? От черного гвардейца?

Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря,

Сдунул харк, обкуренный и горький,

И слизь, ляпнув, поползла пузырясь

Зеленым ядом по шее за норку.

И стало ясно: от жизни устала.

Ничего не нужно. Мертвая скука.

И кто-то в висок настойчиво стукал,

Что ангелы-глупость. Что их не осталось.

Керенские прапоры все видели у столика.

Черное пиво сопело ноздрями,

Но никто из них не тронулся, и только

Ломали пальцы - и всем было странно.

Но матрос ворочался. Присел на бруствер.

Треснул спичкой - и рыжий ужал

Лизнул сафьян "Истории Искусства",

Трезубой короной яростно жужжа,

Керенские прапоры страдали от сплина.

Что это все? Грабеж или ересь?

Липовые командиры рыскали карьеры-с,

А какая тут карьера, если нет дисциплины?

С печальными глазами, не в силах отстраниться,

Но по-демагожьи растягиваясь ртом,

Смотрели, как в пламени роскошный том

Пеплился, от боли листая страницы.

Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер.

Вот натюрморт и Бордо.

И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи

Над струистой золотистой бородой.

Один из них не вынес. Шарапнулся руками,

Но рыжий язык стер.

Дергая ртом он булыжный камень

С яростью брызнул в костер.

Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе!

Но вдруг из гурта, где отдувался зубр,

Кто-то, рванув музыкальный маузер,

Вдарил огнем в зубы.

Поручик Краузе. Метнулся пробор.

Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.."

Поручик Краузе. Руку в борт,

Левой, как на дуэли, целя.

Бац! Офицеры заняли кафе

И под прикрытием мрамора и стульев

Уже-(бац-бац!)-своротили лафет

И пустили стакан в нарезное ду/ю.

Но тут - матроса. Но тут мужики.

Под мат и галдеж в киргизские орды.

Дззз... заскулил орудийный шкив,

И в панике шпана удирала из города.

Заунывно отвыв, разорвался выстрел.

Загремела шрапнель, ковыряя тумбы.