Лена и ее любовь - Юдит Куккарт

— Кого?

— Людвига, наверное. Но рассказать я могу и сама.

— Пожалуйста, — вежливо согласился он и посмотрел на часы, чтобы не спрашивать, кто такой Людвиг. Не тот избалованный юноша, уж в этом он уверен. Таких зовут не Людвиг, а Бьерн, Ларс, Леон, Стеффен или вроде того.

— Когда я была в лагере с маленькими футболистами, — начала Лена, — я слышала, как они говорили: «Мы приехали сюда играть в футбол. Мы приехали ради удовольствия». И я видела, как они смотрели на израильских школьников, у которых тоже была экскурсия. Как они смотрели на девочек, на их юбки в пол и волосы длинные, а выглядели те воинственнее, чем мальчики в кипах под флагом со звездой Давида. «Что у них такое на голове, — громко спросил меня наш вратарь. — Что за грубая крючочная вязка?» И им всем после утреннего проигрыша было весьма неприятно, когда маленькие израильтяне вышагивали под своим флагом, будто вся земля под ногами — их земля.

Священник потянулся было за пивом, но тут же отставил стакан. Пить в этот момент показалось ему неуместным.

— Вы, — продолжала Лена, — вы сейчас точно скажете, что это «невозможно».

Священник постарался сохранить на лице спокойствие. Но между бровями осталась вертикальная складка. Действительно старался. Ради чего? Ради внимания или дистанции? Или просто ради того, чтобы его лицо не казалось невыразительным, как котлета?

— А я считаю невозможными витрины, господин пастор.

— Какие?

— Те, что с волосами.

— В самом деле?

— Я считаю эти витрины невозможными, потому что я им не верю.

— Нет?

— Нет, ни в чем.

Стерпел беспомощность своего тона. Шевельнул тем плечом, какое не видно Лене. Глянул на Яну. Бывают же милые женщины. Эдакой Лены в его мире до сих пор не бывало. Для нее этот мир не обустроен, и вообще эдакие Лены проживают где-то в другом месте. Его всегда предостерегали от таких женщин. Но никто не дал ему рецепта на тот крайний случай, если с ними придется как-то обращаться. Посмотрел на свои пальцы, все десять на месте, все молчат как один. И свой вопрос слышит:

— Почему же?

— Совершенно безобидны эти витрины, — откликнулась Лена. — Если подойти ближе, лимонной свежестью пахнут.

— Как?!

— Средством для мытья стекол, — пояснила она.

Вытащил из-под сутаны белый отглаженный носовой платок, сморкнулся.

— Фотографии лагеря, которые я видела раньше, намного страшнее. Такие страшные, что и не разобрать, кто там. Горы трупов приняла сперва за абстрактную композицию.

— Но ведь это… — заговорил он.

— Вы хотите сказать: это понятно. Трепотня — вот что вы хотите сказать. Но послушайте вы, господин пастор. Как быть с волосами в витринах, если это настоящие волосы, а не подделка для музея? Настоящие? Их надо вернуть. Я вам это уже говорила. Волосы должны быть у мертвых. А не на выставке. Вообще в лагерь можно входить только мертвым. Таким, какими они блуждают после смерти. Одиноким, но освобожденным.

— Освобожденные и мертвые входят в лагерь?

— И в париках.

— В париках?

— Да, в париках, — и пригладила волосы.

Он тоже тронул затылок, провел рукой по выстриженной тонзуре и пожелал, чтобы она замолчала. Парик! Только она может такое сказать, принимая свое раздражение за приговор. Но если честно, кого-нибудь другого он не стал бы и слушать. Вот так, без дистанции, и считая стакан пива последней опорой. Что с ним делает присутствие этой женщины? Никогда еще он не катался на карусели. Но ощущение, наверное, именно такое. Так же кружится голова. А когда потом, шатаясь, пытаешься нащупать деревянные ступеньки, и новая музыка уже зазвучала, то кружится весь мир, теперь уже незнакомый, и голова, оказывается, прицеплена к длинной шее. Вот что делает с ним присутствие этой женщины. Ужасно. Он рад бы сохранить себя в картинах этих дней и потом опознать себя же в воспоминаньях. Пусть даже это будет без указания даты. Тут же он увидел и картины в воспоминаньях, и себя самого, как он их переносит и подправляет, чтобы только совсем не стерлись. Его жизнь и он сам сохранят тональность этих воспоминаний. О женщине? Нет, не в женщине дело. В человеке. Вовсе не в добром, с точки зрения его самого и его Церкви. Этот человек, то есть Лена, безусловно понял такое, о чем добрые и понятия не имеют. Значит, она не добрая, а злая? Неужели он именно этого хочет?

Познание? Злость? Вместе они, что ли?

А она говорила и говорила, увеличивая грозящую опасность.

— Я еще вам расскажу, — говорила она, — что мне вчера ночью привиделось в гостинице, в «Глобе», когда я не могла уснуть из-за поездов и их маневров. Красные плюшевые шторы пропускали в комнату свет со станции. Красный цвет, вдруг все стало красного цвета. Я закрыла глаза, и под мои веки тоже проник красный цвет, и из него сложились кирпичные лагерные постройки. Подъехали туристические автобусы, люди вышли. Первым — гид. За ним остальные. Многие теряли на ходу использованные бумажные платочки. «Открытки можно купить после», — объявил гид. Потом появилась первая табличка: «Опасно для жизни! Вы покидаете человеческий сектор».

— Вам это приснилось? — перебил священник.

— Нет, это заявка. Создана вчера ночью. В соседнем номере, пока я размышляла, кто-то печатал на портативной машинке. Стук клавиш подтверждал, что мои мысли разумны и кто-то их сразу записывает. Я думала о Людвиге. Сочтет ли он мою заявку разумной? А вы как думаете? Хотите ее послушать?

— Нет, — услышал священник свой голос. Снова взял стакан. Пальцы были влажными, стекло холодным.

— Мне надо идти, — сказал он.

— Не хотите меня выслушать?

— Нет.

— Оттого, что вы не обладаете воображением.

— Именно так, — подтвердил он облегченно. Лена уселась на единственный табурет у барной стойки и закинула ногу на ногу.

— Ну, я пошел, — повторил он и оттолкнулся обеими руками от стойки. — Я пошел.

Лена не вслушивалась. Тихо задал еще один вопрос и обрадовался, что она снова не слышит. На часы смотрит. Ждет кого-то.

— О’кей, — проговорила. — Сама справлюсь. Идите уж.

Когда священник вернулся домой, Юлиус Дальман все еще баловался с телевизором. Взбив диванные подушки, соорудил гнездышко и уютно устроился в нем.

— Уютно, правда? — опять сказал он, увидев в дверях священника. В квартире пахло попугаем, хотя попугая тут никогда не было. На столе чесночная колбаса нарезанная и соленый огурец надкушенный. — Тебе нехорошо?

— Да.

— Зато мне хорошо, — заключил Дальман и снял ботинки. Может, поэтому так запахло анисом? — Отчего же тебе нехорошо? — все-таки поинтересовался он, но опять уставился в телевизор.

Когда было давно уже за полночь, Дальман снова надел ботинки.

— Выйдешь со мной еще разок?

— И куда же?

— На вокзал, там наверняка есть сигареты. К тому же на вокзале начинаются все хорошие истории, — пояснил Дальман, по-прежнему пребывая в прекрасном настроении.

А священник готов был дать себе пощечину. Зачем он сказал Лене такую глупость? Повезло ему, что вопрос растворился в шуме. И все-таки. «А что там с этим Людвигом?» — вот что спросил он перед уходом.

…и Дальман

Женщина чуть отстала в темноте. Мужчина подошел к таксисту, быстрым движением поднес руку ко рту. Тот понял и дал ему прикурить. В коротком свете пламени видно, что мужчина блондин, что у женщины густые темные волосы. Они постояли втроем у белой «шкоды», а в это время Дальман в ресторане гостиницы «Глоб» все еще смотрел вниз, отодвинув занавеску. Столы за его спиной были накрыты для завтрака белыми скатертями. Взглянул на часы. Начало третьего. Посмотрел на дом по ту сторону улицы. Там открыта дверь в коридор. Там громоздится мгла, превращая знакомый дом в развалины. Там жил когда-то Дальман.

«О. — ворота в Галицию», — только и сказал священник, рухнув на скамейку у автобусной остановки. Ни с того ни с сего, и лицо печальное. С вокзала разносился в ночи перестук товарных вагонов, их составляли в поезда. Улица перед вокзалом погрузилась в глубокий сон, как зимой деревня под снегом. В надписи «Глоб» различались лишь очертания букв, пустые, без подсветки. Майский воздух и тишина охватили обоих. И ни малейшего признака жизни других людей, доказавшего бы, что они не одни в этом мире.

— Пойду-ка гляну, нет ли у них там сигарет, — произнес Дальман, показывая на вход в гостиницу. Тут-то и подкатило белое такси, а священник на скамейке скрестил под сутаной свои длинные и тонкие ноги.

— Я подожду, — обронил он.

Когда Дальман вошел в отель, бледная девица с бантом в волосах всеми десятью пальцами уперлась в стойку рецепции. И наклонилась вперед, так что он мог заглянуть в самую глубину выреза, в глубину свалявшегося розового свитерочка.

— First floor — буркнула она. — Cigarettes, first floor[3].