Ругачёвские чудеса - Надежда Белякова

– Ну, ты чё? Леший! Отрывай двери-то, нашей, прости Господи, Деве! – крикнула продавщица Люся. Водитель словно очнулся ото сна и открыл двери.

Бабка Аля, цепляясь морщинистой и натруженной рукой за поручни, медленно и осторожно поднялась в автобус, а другой рукой бережно прижимала к себе завернутого в застиранное тряпьё младенца, который рассматривал все и всех с детским любопытством своими ясно-голубыми младенческими глазами.

– Вот и дождалась я своего автобуса в Рай! – как всегда по весне, поприветствовала Беззубая Аля свой первый весенний автобус. – Вот! Ведь не на кого сыночка оставить! Знакомьтесь, соседи дорогие, с новым соседом! Ванюша это! Сыночек мой! – сказала она, смущаясь перед соседками, что не только зажилась, да еще и начудила, хотя ей уж за сто точно перевалило.

– В нашем-то Раю-то всё есть. И пенсию дают, и в магазине всё, что пожелаешь, – говорила вежливой скороговоркой Аля, усевшись и пристраивая поудобнее ребенка себе на коленки. Тут все, точно вмиг расколдованные, столпились вокруг неё, расспрашивая: откуда дитя?

– Так откуда и весь народ! – рассмеялась в ответ Алевтина.

И ряд блестящих золотых зубов блеснул в ее улыбке. Увидев эту златозубую улыбку, народ сначала отпрянул. А потом опять наперебой стали засыпать ее вопросами. И, конечно, шутками-прибаутками про то, что, видно, раз она в свои сто лет родила без запиночки, так, поди, и зубы уж такие золотые выросли без помех? Или что за кавалер такой тайный по снегам-сугробам к ней добрался, следов не оставив? Да еще не только дитем одарил, да еще и на зубы щедро оставил? Засыпали её вопросами.

– Да нет! Я кавалерами не разжилась! – рассмеялась в ответ Алевтина. – Мой Иванушка сам получился. И зубы сами выросли, вот такая мне милость выпала. Вот хочу проверить, узнать – правда ли золотые или из желтого какого-то металла вылезли. Не знаю, к кому идти – к зубному или к тому, который кольца-серьги чинит? К ювелиру сначала? Под Рождество так ныть десны стали! Ну, точно зубы-то и резались! У меня зеркальце-то есть. Глянула – и вправду режутся, точно у младенчика! Чудо!

Просто чудо! Бывает, люди добрые! – смущалась не привыкшая к людскому вниманию Алевтина.

Продавщица Лариска одна из первых озадачилась:

– Алевтина! А как же ты его носить-то будешь на руках? Тебя ж соплёй перешибешь, вся насквозь светишься??? Сама едва ходишь!!! Тебе же уж за сто лет перевалило!

И народ стал скидываться на подарок новорожденному, кто сколько мог, на радость не избалованной вниманием дряхлой бабке Алевтине. Когда они доехали до Ругачево, все выпели из автобуса, словно сплоченные общей тайной дивного чуда, прикоснувшиеся к невероятному, забросив все дела, толпой повалили в ремонт ювелирных изделий. Но там оказалось закрыто. Поэтому все повалили в поликлинику к зубному, проверять: из чего её чудо-зубы. Из какого металла сотворены неземной силой?

Толпа изумленных ругачёвцев, сопровождавших старую Алевтину с новорожденным на руках, всё росла и увеличивалась на глазах. Понятно, что в поликлинике у кабинета стоматолога Алевтине сразу уступили очередь. Все сразу пропустили Алевтину к стоматологу. Все столпились вокруг Беззубой, а теперь златозубой Алевтины. Зубной врач не смогла вытолкать толпу любопытствующих из кабинета, да и не до того было. Скорей посмотреть хотелось всем: и самому врачу, и людям. Склонившуюся над нею стоматолога – Зою Альбертовну – вдруг словно подбросило. И она пронзительно закричала:

– Они не просто золотые!!! Они… растут!!! Они настоящие!!! На каждом зубе проба стоит!!! Ой! Батю пеки!!!

Зоя Альбертовна кричала, раскинув руки, пытаясь прорваться спиной через плотную стену любопытствующих ругачёвцев. Но это ей не удалось, толпа чуть не скинула ее обратно на тощенькую Алевтину. Все хотели заглянуть в её старушечий рот, на это диковинное чудо – выросшие у столетней старухи зубы, да еще и золотые!

Но, напуганный столпотворением и тем, что остался на руках у чужой ему продавщицы Ларисы, Ванюша расплакался. И Лариса отдала его сидящей в кресле Алевтине. И тут народ замер, увидев и другое чудо: старая Алевтина достала грудь, так и не познавшую роскошь гламура современного белья, и стала кормить сыночка.

Коляску и всё «приданое» Ванюше покупали тоже всем Ругачёвом. Проконсультировали старую Алевтину, конечно, и насчёт материнского капитала. И врач честь по чести приезжал к Алевтине в её сторожку в лесу. Внимательно осматривал её и Ванюшу. Это внимание, перерастающее в благоговение всей округи, – всё преобразило в жизни Алевтины. Особенно с того дня, как продавщица Лариска навещала Алевтину и Ванюшу. Вдруг вспомнила о недавно прочитанной статье в одном из модных журналов о чудесах уринотерапии. И потому вдруг решила умыться его чистой младенческой мочой. Вовремя смекнув: «А ну как чудо случится от чудесно рожденного младенца?»

И чудо свершилось! Точно спрыгнули с лица Лариски бородавки! Приносившие ей столько огорчений в молодости. Сначала стали уменьшаться, а на третий день и вовсе исчезли. Об этом узнало всё Ругачёво. У кого-то неизлечимую экзему после первого же умывания усмирить удалось. Кто-то от подагры избавился Ванюшиной мочой.

Ну, понятно, что с тех пор, зима не зима, а дорожка к нашей Алевтине всегда протоптана.

Конечно, и журналюги про наше ругачевское чудо разведали. И понаехали к Алевтине. И с микрофонами, с видеокамерами к ней, с расспросами:

– И какое же из чудес вы, Алевтина, считаете самым чудесным: рождение Ванюши? Ваши растущие золотые зубы?

Алевтина призадумалась и ответила:

– Самое большое чудо – это то, что мне, старухе, добрые люди дрова к зиме запасли. Вот это чудо!

Тату

Глаза у Иринки карие, с огоньком. А волосы вьющиеся, смоляно-черные, как и у её мужа Вовчика. А у сыночка их Игорька – глаза серо-голубые, а волосы белокурые и прямые. Конечно, всем она объясняла, что это он в её бабку по материнской линии, которую никто в здешних родных местах Вовчика никогда не видел. А чтобы к срокам не придирались, по договоренности с работавшей в роддоме подружкой всё списала на преждевременные роды. И потекла ее семейная жизнь, как у всех. Но сама она отчетливо помнила те тёплые сентябрьские ночи, из которых и вынесла светловолосого и ясноглазого сыночка.

С началом Перестройки московских студентов из Архитектурного института «на картошку» в окрестности Ругачёво больше не присылали. Всё тогда в стране изменилось. Даже краеугольная тема пропагандируемой советской «смычки города и деревни» с отменой прописки решилась сама собой. И хлынул в ими же ругаемую за их же хамство Москву поток озверевших и разобиженных на столицу приезжих. Обиженных за то, что так долго, целым поколениям, была недоступна. Но, как и раньше, – та, прежняя, Москва так никому и не досталась. Как Наполеону досталось лишь пепелище вместо Москвы, так и нынешняя, сверкающая витринами, – отражает не прежние интеллигентные лица москвичей, а суетливо-одичалые новых россиян. Всё есть! Всё на продажу! А той прежней Москвы с тихими переулками и чтением стихов вполголоса – нет, не досталась она новым завоевателям.

Иринка чувствовала это сердцем, но никогда ни с кем не обсуждала эту тему. И в Москву сама так и не съездила. Не известила о рождении сына, понимая, что там другая жизнь. Хотя знала и полюбила ту прежнюю Москву по рассказам присланного к ним «на картошку» студентика-архитектора. Сама же никогда в Москву не стремилась и почему-то даже побаивалась столицы, не пытаясь найти там заработки повесомей, чем в захолустном Ругачёво. Жила себе, работала и растила сына. А ее тайная Москва навсегда осталась и росла рядом! Просила на ночь сказку, смеялась, когда Иринка покупала игрушки, плакала, когда, заигравшись во дворе ее еще дедовского дома, падала, разбивая в кровь мальчишеские коленки.

Свою Москву она получила и любила ее, догоняющую среди суеты дня негой давних воспоминаний о том сентябре, наполненном манящим отзвуком стихов, прочитанных ей тем студентиком из МАРХИ двадцать лет тому назад. Стихов, пробивающихся к ней из прошлого дымком его сигареты, смешанного в её воспоминаниях с запахами осенней земли и духмяного сена одной из самых высоких скирд, стоявшей тогда в поле, как крепость. Вспоминая об этом, Иринка снова сквозь годы ощущала тепло его губ. И оживало ушедшее время, замершее в тех закатах и рассветах, залюбовавшихся своими огненно-золотыми отражениями в озере. Когда Иринка возвращалась домой через тягучие росистые туманы, когда нужно успеть вернуться домой, пока соседи еще не проснулись. И то короткое время «картошки», украденное у всего разом, не потускнело за многие годы, а длилось воспоминанием с привкусом их сентября.

И пережили эти воспоминания и ее семейную жизнь, и мужа ее – добродушного и смешливого Вовчика, который в те деньки как раз оказался в командировке, да и саму Иринкину молодость тоже – всё пережили. Так иной раз преображается и расцветает женщина, и все вокруг гадают: что же так украшает ее? Но редко кто угадает, что главное украшение – её воспоминания, которыми озаряется ее лицо, и зажигают искорку в усталых глазах, когда незримыми мотыльками кружатся вокруг неё, отпугивая порханием крылышек нахлынувшую грустинку о том, что не сбылось. Таким украшением остались навсегда с Иринкой ее воспоминания о сентябрьских ночах студенческой «картошки» на овощебазе «Путь Ильича» под Ругачёво двадцать лет назад. И теперь, когда не видны больше в полях высокие скирды, а разбросаны по полям невысокие и аккуратные валки сена, Иринка с улыбкой про себя отмечала: «Да и к чему теперь те огромные, духмяные, высокие скирды?! Те, в которых легко было спрятаться от всех и любить друг друга, нежась на верхотуре прямо под бескрайним небом. Кому они теперь нужны – эти огромные, колючие крепости запретной любви времен советской «картошки»? Той сезонно-запретной любви советских времен, когда из многочисленных институтов и НИИ гнали городскую интеллигенцию, засидевшуюся и начитавшуюся всяких «самиздатов», из пыльных рабочих кабинетов на поля Отчизны собирать и перебирать морковь голыми руками в любую погоду и непогоду – «на картошку». Хотя с этим вполне могли и должны были бы справиться живущие там колхозники. А в награду за этот странно-сезонный труд – свободная любовь без берегов и рамок приличий с местными томными красавицами, уставшими от жизни с мужьями-колхозниками. Хороша и горяча была любовь и с сослуживицами-недотрогами, отшвырнувшими, как надоевшее старьё, все городские приличия, чтобы оттянуться по полной «на картошке». На той советской «картошке», где все сразу становились холостыми и незамужними, как на курорте! И загорелые, не отягощенные комплексами, мускулистые трактористы – тоже пользовались большим успехом у столичных интеллектуалок, начитавшихся заграничных книжек о страстной любви бессонными одинокими ночами в пустующих без любви столичных квартирах.