Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - Александр Фурман

Было уже без двенадцати минут четыре.

Всю дорогу они почти бежали. На ходу дядя Коля устало повторял свой рассказ о веселой, развратной и доступной Светке и опять обещал непременно познакомить ее с Фурманом: «Вот увидишь, вы друг другу понравитесь!..» – кажется, ни тот ни другой в это уже не верили. Фурман вяло поддакивал, прикидывая, как бы ему сбежать от этого человека, который, слава богу, оказался не убийцей.

На пороге кинотеатра дядя Коля вдруг спохватился, что забыл дома пиво. Пришлось ему покупать еще одну бутылку – без пива он не мог, – поэтому к началу журнала они опоздали и искали свои места в мерцающей темноте. Воспользовавшись этим, Фурман «потерялся» – незаметно ушел вперед (на билетах было написано «амфитеатр») и после нескольких коротких перебежек занял самое дальнее кресло в пустом первом ряду. Отсюда можно было бежать в обе стороны – в зависимости от приближения противника – или уж, в крайнем случае, за кулисы.

Когда по окончании журнала ненадолго зажегся свет, он пригнулся и с больно колотящимся сердцем стал высматривать между голов своего усталого врага. Вот он! – прикладывается к бутылке и весело, как ни в чем не бывало, болтает с соседом-мальчишкой – совсем не на своем месте! Свинья! Свинья! Может, устроить скандал? Наброситься на него – чтобы вызвали милицию… А уж потом ему покажут! Посадят – будет знать, как делать такое с детьми!.. Но ведь тогда придется всем об этом рассказывать? В фойе сухо протрещал последний звонок. Свет в зале, и без того неполный, стал таять с грустной быстротой, шторки экрана, жужжа, разъехались, и начался фильм «За миллион лет до нашей эры».

С края первого ряда изображение на широком изогнутом экране странно искажалось и выглядело искусственным, а глухая сила звука была буквально на грани выносимости, но Фурман пока еще не решил, высиживать ему до конца или попробовать прорваться сквозь темноту с ее неожиданными угрозами. Как бы то ни было, здесь было спокойнее, а фильм – черт с ним, все равно он все это уже видел… И вообще, не до фильма. Может, подремать? Устал, как собака… – Нет, спать нельзя. Кто его знает, этого психа «дядю Колю»? Вдруг он как раз сейчас крадется по проходу? Лучше смотреть в оба.

На экране ревели, сталкивались и пожирали друг друга громоздкие и неуклюжие заводные динозавры, хитрый крепкий герой из каменного века остроумно увертывался от них и попутно спасал красивую девушку-дикарку из чужого племени, в котором люди ели людей; оскорбленные в лучших чувствах людоеды, естественно, пускались в погоню, парочка пыталась замести следы, заодно справляясь со всевозможными опасностями; внезапно начиналось землетрясение: рушились горы, летели и разбивались в крошку каменные глыбы, пыль стояла столбом, в земле раскрывались ужасные трещины, извергался вулкан, заливая все вокруг кипящей лавой… В конце счастливая парочка пробуждалась на рассвете на очищенной остывающей земле.

Едва пошли титры, Фурман, преодолевая жуткую боль и немощь в отсиженной правой ноге, выскользнул из душного зала на вечереющий белый свет и, хромая, побежал к трамвайной остановке. Все-таки приятно остаться живым. Можно даже считать, что победил! Только очень измучился. И ДЕДУШКИНЫ ТРИ РУБЛЯ УЦЕЛЕЛИ… Можно оставить их на память. Или не стоит?.. Если бы не они… Эх, надо было сразу пойти в парк. Да что теперь об этом говорить.

На остановке Фурман тревожно оглядывался. К счастью, ждать трамвая пришлось недолго. Когда он приблизился, Фурман спросил у старушки, как доехать до метро, – оказалось, этот годится. Проклятые двери наконец закрылись, трамвай мягко тронулся. Все! Совершенно обессиленный, Фурман плюхнулся у ближайшего окошка, стал освобожденно смотреть – и вдруг среди идущих по тротуару людей наткнулся на «своего» дядю Колю. Вид у него был потертый и не очень довольный жизнью. Так, – старик какой-то… Прощай. Прощай. Больше мы никогда не встретимся. Живи как знаешь. Отпускаю тебя…

Трамвай качало. Голова у Фурмана просто раскалывалась от усталости и голода. «Надо было есть колбасу… когда давали… И пончики… Вообще, объесть этого гада… – Его аж передернуло от отвращения. – Нет, нет, забыть о нем срочно. Скорее бы доехать… Таблетку и спать…»

Уже у самого дома он ясно почувствовал, что оставлять у себя эти три рубля нельзя. Надо от них избавиться. Просто вернуть дедушке? Но слишком долго он отсутствовал, все, наверное, уже дома, а как объяснить, где был? Если деньги целы?

Пришлось на последнем усилии возвращаться на другую сторону Садовой и в тамошней булочной покупать что-то на примерную стоимость билета…

Родители еще не пришли с работы – это было хорошо. Фурман сказал дедушке, что был в кино, обедать не будет, голова трещит, – жадно проглотил таблетку, скинул одежду, плотно закрылся со всех сторон одеялом, тихонько всхлипнул и уснул.

Музыка ночью

Многокомнатный и безлюдный покровский дом летом наполняла особая полудеревенская тишина, чей сонный порядок сурово поддерживался застывшими со времен незапамятного «дореволюционного благородства» семейными вещами: высоким зеркалом в тяжелой резной раме, голландской белокафельной печью, старинными настенными часами в деревянном футляре с маятником за стеклом – устало, тонко и педантично отбивающими получасовую закономерность, и темным буфетом с закругленным гребешком, за которым лежала в своем сухом черном гробике дедушкина скрипка.

Этого дедушку никто из внуков не видел живым. По рассказам, он работал в городской парикмахерской, давал уроки скрипки и иногда выступал с концертами, на которых юная фурмановская мама аккомпанировала ему на фортепьяно.

Бабушка Нина перед войной тоже работала парикмахером. В нижнем отделении буфета хранился ее походный чемоданчик с четырьмя немецкими механическими машинками для стрижки и инструментами для бритья. Каждое лето, поближе к первому сентября, в бабушку вдруг вселялся «бес парикмахерства»: у нее странно загорались глаза, могучими руками огородницы она ловила со смехом разбегающихся и испуганно отмахивающихся внуков, по очереди усаживала их перед высоким зеркалом, накрывала простыней, жутко затягивая ее вокруг горла, и начинала с какой-то жадной сосредоточенностью щелкать старинной тупой машинкой, вырывая ею целые пучки волос и доводя несчастных «клиентов» до безумия бесконечными давящими приглаживаниями металлической расческой по одному и тому же месту головы… Качество стрижки после всего этого, конечно, уже никем не могло обсуждаться всерьез.

Почти до середины лета Фурман коротал тягучее дачное время вдвоем с бабушкой Ниной. Поднимался он не раньше одиннадцати, после завтрака подолгу читал, меняя позы на глубоком диване и развлекаясь ласковыми приставаниями к терпеливо дремлющим здесь же кошкам: пестрой зеленоглазой умудренной жизнью Муське и ее уже взрослому серо-полосатому сыну Андрюшке, в любых ситуациях державшемуся с простым и неизменным офицерским достоинством.

Только во второй половине дня бабушке наконец удавалось выгнать Фурмана «на воздух»: в пустой, но приятно затененный двор, в незамолкающий, кропотливо и неутомимо шевелящийся сад, за ворота – играть с соседскими мальчишками или же одиноко катиться на стареньком «дамском» велосипеде вдоль длинной, тянущейся вдоль половины города, улицы Октябрьской Революции – от обколупанных белых стен простодушно-помпезной покровской церкви до толстой белой стены покровской тюрьмы и еще дальше, к последним домам и вышке ретранслятора, – воображая себя водителем троллейбуса, аккуратно объявляя остановки, мягко тормозя и трогаясь с места с заботой о пассажирах…

Желанные гости из Москвы приезжали обычно через выходные. Перво-наперво разгружались полные сумки продуктов (колбаса, связки сосисок, темные куски мороженого мяса, завернутые в десять газет, свежие огурцы и помидоры, фрукты – ничего этого в Покрове не было), затем все выходили в сад, смотреть, что выросло с прошлого раза. Немножко отдохнув, отправлялись на Черное озеро, а вечером счастливо наполняли дом голосами и зажигали свет во всех комнатах… Но уже на следующий день, в воскресенье, спустя какие-нибудь полчаса после большого обеда и нервного ухода гостей, опаздывавших на электричку, все в доме начинало на глазах увядать и погружаться в прежнее будничное сонное забытье. Бабушка по привычке вновь включала радио на полную громкость; и на закате, когда бесконечное небо, изгибаясь и грязнея от тоски, заставляло все на земле ощутить подлинную цену расставания, лишь угрюмый и жалкий спазм взрослого молчания мог заменить наворачивающиеся детские слезы.

У Вовы кончились занятия в его художественно-ремесленном училище, и он приехал в Покров на неопределенно долгий срок. И бабушка, любившая «моего Вовуню», кажется, горячее, чем остальных внуков, и Фурман (в глубине души вполне согласный с ней), и даже сам старый дом – все были счастливы.