Пятый лишний - Алиса Бастиан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот это – почти произведение современного искусства. Четвёртую стену можно смело выставлять в какой-нибудь галерее, прикрепив рядом табличку с глубокомысленным названием. Каждый удар, лишивший меня сознания, – красивая вмятина в стене. Только такие – меньшим здесь делать ничего. Вообще-то я думаю, что когда-нибудь наступит последний удар, последняя вмятина, и стена эта рухнет ко всем чертям, разбитая и сломленная. Но вот что будет потом, я не знаю. Дом вполне может продолжать стоять и без этой стены. Может быть, это будет называться комой? Было бы очень скучно.
Да, чердак здесь тоже есть. Там множество полусгнивших коробок, в которых я пыталась хранить хоть какие-то приятные воспоминания. У человека, знаете ли, хотя бы с чердаком должно быть всё нормально. Самые настоящие, из детства, в самых дальних коробках, давно истлели. Остальные не заслуживают здесь находиться, но других, лучших, у меня нет. Показалось, что нашла подругу, – в коробку. Не думать о том, что это было проклятой ошибкой. Показалось, что влюбилась, – тоже бросаю воспоминание в коробку. Плевать, что потом об меня вытерли ноги, трахаясь у меня на глазах с той самой «подругой». Я имею не так много, но право выбора по-прежнему моё. Отсекаем лишнее. Хорошее – в коробки. Не дать коробкам опустеть. Я знаю, что между коробками и колоннами есть связь. Поэтому даже когда особенно тяжело, я отделяю одно и другое, одно отправляется на чердак, другое зарывается в могильную землю, подтачивает фундамент, но всё-таки убирается с глаз. Победила в местном конкурсе прозы – в коробку. Обвинили в плагиате, отобрали выигрыш и отдубасили – выкинуть. Получила первую зарплату – в коробку. Получила бутылкой по голове и лишилась первой зарплаты – выкинуть. Встретила того, кого могла бы назвать другом, доброго, искреннего, желающего помочь – боже, скорее в коробку. Через два месяца встретила его вдову на кладбище, у его могилы, – на выброс. Впервые в жизни почувствовала настоящую любовь к своему будущему ребёнку, поняла, что значит тепло в душе и замирание сердца от счастья – в коробку. Реки крови и выкидыш – прочь.
Вообще-то это безлимитная экскурсия. Билет бы продавался на год, потому что все 365 дней в году я могла бы показывать и рассказывать. Вот эта трещина, вот этот угол, вот эта паутина, вот этот мусор… Осколки, гниль, плесень. Угли, пепел, ржавчина. Палитра весьма многослойна. Но мне уже неинтересно. Я знаю всё это насквозь. Это же мой дом.
Артур сползает с меня и уходит в ванную. Он знает, что я не пошевелюсь, не предприму ни единой попытки к бегству. Знает, что когда выйдет из душа и отправится на кухню, усядется за стол и со стуком поставит на него чашку, я поднимусь с кровати, накину на голое тело чёрный шёлковый халат, зайду на кухню, поплотнее его запахивая, и примусь готовить кофе – Артур пьёт исключительно свежесмолотый и свежесваренный. Только у него на глазах. Боится, что я его отравлю, но и хочет, чтобы я поприслуживала. Он знает, что я сделаю всё в точности как он любит, знает, что не добавлю ни единой лишней крупинки сахара, не пролью ни единой капли, наливая горячий кофе в стоящую на столе чашку костяного фарфора. Но кое-чего он не знает.
Не знает, что появился кто-то, кому я наконец-то хочу сказать: не бойся, зайди внутрь, дверь открыта. Осторожнее, здесь сгнила доска, а вон там дыра, пройди лучше вот туда, так, да, всё верно. Возьми фонарь. Держи крепко, не то тьма сожрёт тебя с потрохами. Моя тьма. Моя личная. Держишь? Спустись в подвал. Там никого не было сотни лет. Ступеньки крепкие, просто прожжённые насквозь. Один ожог – одно предательство. Меня и моё – все смешались. Спустился? Вон там, в самом центре чернильной подвальной темноты, на бетонном полу. Видишь? Поднеси фонарь. Откинь этот плотный, грубый, мудрый брезент. Вот оно. В самом низу подвала этого ветхого дома, под брезентом. Бери. Делай с ним что хочешь. Лот продан. Ты – первый посетитель. Первый правообладатель. Не знаю, зачем тебе моё сердце, но знаю, что никому больше оно не достанется.
Я бы сказала ему всё это, но есть проблема, на которую я не могу закрыть глаза. Не ради своей безопасности, на неё мне уже плевать. Ради его. Проблема проста и оттого обволакивает меня пеленой смирения. Помните те колонны? Дышащие на ладан, едва сдерживающие всю конструкцию дома?
Проблема проста: если только он зайдёт внутрь, потолок рухнет и навеки погребёт его, не дав добраться до подвала.
Кюри
Филиппа не оттащить от компьютера. Он постоянно, каждый день что-то ищет, что-то выясняет, что-то пишет и что-то читает в ответ. И всё ради того, чтобы приблизиться к главному. Так ему кажется.
Его одержимость поисками сдавливает мне грудь.
– Он не вернётся, – говорю я. – Пойдём спать.
– Не могу! Не могу, понимаешь?! И не смогу, пока не найду его. Он заплатит за то, что сделал с тобой.
Филипп добрый и очень умный. Но только не когда речь идёт обо мне. Особенно с тех пор, как я вернулась. С тех пор, как он нашёл моё истерзанное тело на пороге.
– Перестань, – говорю я. – Не хочу ничего об этом слышать.
Он встаёт, заваривает мне чай с ромашкой, от запаха которого меня просто выворачивает, но который я терплю, не в силах разрушить его такую отчаянную иллюзию заботы обо мне. Даёт мне в руки тёплую чашку, касаясь пальцами моих, потом снова садится за компьютер.
– Этим ты ничего не добьёшься, – предпринимаю я очередную попытку. Происходящее мне не нравится – особенно то, что оно длится уже чересчур долго.
– Я кое-что нашёл, – заявляет мне Филипп, не отрываясь от экрана. – Почти зацепку.
Взгляд его скользит по экрану, но мне совершенно неинтересно, что же там за «почти зацепка». Я слышала это уже раз двадцать. Филипп щёлкает мышкой, и даже это у него получается очень скорбно – всё в нём, с тех пор как я вернулась, стало очень скорбным. В глазах его застыла боль, на удивление несоизмеримо более глубокая, чем та, что я вижу в отражении. Казалось бы, это мне надо страдать и убиваться, но я защитила себя своим молчанием, возвела вокруг боли бастион отрешённости, не нарушаемый ни подробностями, ни переживанием произошедшего снова и снова.
