Сальтеадор - Александр Дюма

Дон Иниго и донья Флора пустили быстрой рысью мулов, и они бежали, встряхивая головами, на которых красовались султаны из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного – очевидно, донья Флора, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.

Впрочем, слуга, выполнявший роль разведчика, явно был не так спокоен, как его хозяева, ибо, увидев девушку-цыганку, он остановился и стал о чем-то ее расспрашивать, а когда отец с дочерью подъехали, предусмотрительный слуга как раз осведомлялся о том, надежное ли тут место, стоит ли дону Иниго и донье Флоре останавливаться на маленьком постоялом дворе, который сейчас исчез из виду за холмом, но путешественники приметили его раньше, вдали на горизонте, когда спускались с горы, оставшейся позади.

В тот миг, когда дон Иниго и донья Флора подъехали, тревога достопочтенного слуги не только не утихла, но усилилась – так туманно и даже с насмешкой отвечала ему юная цыганка, которая сидела и пряла шерсть, разговаривая со слугой. Но, увидев, что остановились и господа, она встала, положила на землю пряжу и веретено, перепрыгнула через ручей с легкостью газели или птички и остановилась у обочины дороги, а ее козочка – прелюбопытное создание – тут же сбежала с холма, где она щипала листья колючего кустарника, и теперь не сводила со всадника и всадницы своих больших умных глаз.

– Батюшка, посмотрите-ка, что за прелесть эта девушка, – сказала донья Флора, задерживая старика и глядя на юную цыганку с тем восхищением, которое всегда вызывала сама.

Дон Иниго согласно кивнул головой.

– Можно с ней поговорить, батюшка? – спросила донья Флора.

– Воля твоя, дочка, – отвечал отец.

– Как тебя зовут, душечка? – проговорила донья Флора.

– Христиане зовут Хинестой, а мавры – Аиссэ, ведь у меня два имени – одно перед лицом Магомета, другое – перед лицом Иисуса Христа.

И, произнося священное имя спасителя, девушка осенила себя крестным знамением, а это доказывало, что она христианка.

– Мы добрые католики, – с улыбкой промолвила донья Флора, – и будем звать тебя Хинестой.

– Как хотите, так и зовите. Мне всегда будет нравиться мое имя, когда вы будете произносить его своими прекрасными устами и своим нежным голоском.

– Вот видишь, Флора, – заметил дон Иниго, – того, кто предсказал тебе, что ты встретишь в этом глухом углу нимфу Лести, ты назвала выдумщиком, не правда ли? А ведь он не обманул.

– Я не льщу, я восхищаюсь, – возразила цыганка.

Донья Флора улыбнулась, заливаясь краской, и поспешила переменить разговор, чувствуя себя неловко от этих наивных восхвалений. Она спросила:

– Что же ты ответила Нуньесу, душечка?

– А не лучше ли вам сначала узнать, какой вопрос он задал?

– Ну, какой же?

– Он осведомлялся о дороге, спрашивал, надежные ли тут места, пригоден ли для вас постоялый двор.

– Что же ты ему ответила?

– Ответила песенкой странников.

– Что же это за песенка?

– А вот послушайте.

Цыганка звонко, словно птица, пропела куплет андалусской песни, и напев, казалось, был просто модуляцией ее мелодичного голоса:

Небосклон ясен –

Берегись!

Путь безопасен –

Торопись!

Пусть синеокая Дева

Хранит тебя!..

Прощайте, путники, прощайте,

С богом путь свой продолжайте…

– Ты так ответила Нуньесу, душечка? – спросила донья Флора. – Ну а что же ты скажешь нам?

– Вам-то, красавица сеньора, я скажу всю правду, – отвечала цыганка, – потому что впервые девушка-горожанка говорит со мной ласково, без высокомерия.

Тут она подошла поближе к донье Флоре, положила правую руку на шею мула и, поднеся указательный палец левой руки к губам, произнесла:

– Не ездите дальше.

– Как же так?..

– Возвращайтесь обратно.

– Ты что, смеешься над нами?! – воскликнул дон Иниго.

– Бог свидетель, я даю вам совет, какой дала бы отцу и сестрице.

– И правда, не вернуться ли тебе в Альхаму с двумя слугами, доченька? – спросил дон Иниго.

– А вы, отец? – возразила донья Флора.

– Я поеду дальше с третьим слугой. Король будет завтра в Гранаде. Он повелел мне быть там нынче же. И я не заставлю ждать себя.

– Ну так я еду с вами. Там, где вы проедете, батюшка, проеду и я.

– Вот и хорошо! Поезжай вперед, Нуньес.

Тут дон Иниго вынул из кармана кошелек и протянул его цыганке.

Но она величественным движением отстранила его руку и произнесла:

– Не найти на свете кошелька в награду за совет, который я дала тебе, сеньор путешественник Спрячь кошелек – он понравится там, куда ты едешь.

Донья Флора отколола жемчужный аграф от своего платья и, знаком попросив девушку подойти еще ближе, молвила:

– Ну, а это ты примешь?

– От кого? – строго молвила цыганка.

– От подруги.

– Приму.

И она подошла к донье Флоре, встала рядом, закинув голову.

Донья Флора прикрепила аграф к вырезу платья цыганки, и пока дон Иниго, который был таким примерным христианином, что не потерпел бы дружеской близости дочки с полуневерной, давал последние распоряжения Нуньесу, донья Флора успела прикоснуться губами ко лбу прелестной девушки.

Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.

– Едем! – крикнул дон Иниго.

– Едем, батюшка, – отвечала донья Флора.

И она заняла свое место справа от старика, который двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям – и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:

– Эй вы, будьте внимательнее!

А цыганка все стояла, следя глазами за девушкой, которая назвала ее подругой, и вполголоса напевала свою песенку:

Прощайте, путники, прощайте,

С богом путь свой продолжайте!..

Она смотрела на них с явной тревогой, и тревога ее все. росла; но вот все они – и господа, и слуги – исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из виду, она опустила голову и стала прислушиваться.

Прошло минут пять, а девушка все продолжала повторять:

Прощайте, путники, прощайте,

С богом путь свой продолжайте!..

И вдруг послышались выстрелы из аркебуз, раздались угрожающие крики, вопли; на вершине холма появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана.

Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:

– На помощь! Помогите! Убивают!

Цыганка постояла, раздумывая, потом, как видно, приняв какое-то решение, она схватила веретено, привязала к нему свой пояс и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и стала размахивать своим ярким поясом-шарфом и громко, изо всех сил крикнула три раза:

– Фернандо! Фернандо! Фернандо!

VI.

В ХАРЧЕВНЕ «У МАВРИТАНСКОГО КОРОЛЯ»

Если бы мы помчались туда, где произошли события, о которых догадались по шуму, с такой же быстротой, с какой слуга дона Иниго мчался оттуда, если б взлетели на вершину невысокой горы, возвышавшейся над дорогой, с такой же стремительностью, с какой цыганка со своей козочкой взбежала на самый край скалистого обрыва, откуда она махала поясом, – мы все равно опоздали бы и не увидели страшной схватки, залившей кровью узкую тропинку, ведущую к харчевне.

Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившего дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.

Дон Иниго и его дочь скрылись в харчевне, дверь захлопнулась за ними и разбойниками, захватившими их в плен.

Мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, – так дотронемся же до дверей харчевни, и они распахнутся, будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».

На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса, длиной шагов в двадцать, запятнала порог и тянулась до угла стены, туда, где лежал слуга из свиты дона Иниго, раненный выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, которая принесла цветы для путешественников, и трактирный слуга, который недавно держал под уздцы коня дона Рамиро д'Авила.

Бархатный берет дона Иниго и лоскут от белого плаща доньи Флоры валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, – значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.

От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флоры, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.