Конец каникул - Януш Домагалик

Иногда к нам присоединялся Толстый, но со временем у него было туго. Ему надо было добывать разные справки, и он то и дело ездил с матерью в Катовицы — все из-за этого техникума. Он стал как-то серьезнее, и в ответ на мои вопросы, не отказались ли они со Збышеком от экспедиции в грот, пренебрежительно махал рукой: сейчас, дескать, не до глупостей. Да и меня разбирал смех, когда я вспоминал, как мы недавно снаряжались за сокровищами. За сокровищами в грот с водопадом — ничего себе дела!

Глава 7

Эльжбета сильно загорела и день ото дня становилась красивее, а может, так мне казалось. Мы целыми днями разговаривали, о чем именно — не объясню. Или, наоборот, не произносили ни слова, но молчать нам было легко. Не странно ли? Иногда мне приходило в голову, что не мы с Эльжбетой смеемся, купаемся, ездим на велосипедах, что все это происходит в кинофильме, который я вижу на экране. Может, и в самом деле я видел что-то похожее в кино?

Вот уж придумал! Но с мыслями бывает по-всякому, иногда самые невероятные лезут в голову, и обычно тогда, когда человек к ним не подготовлен. Все чаще убеждался я в этом.

Однажды я сказал Эльжбете:

— Ты, пожалуй, другая, не такая, как все эти девчонки из нашего класса, ну… и все здесь вообще…

— Почему другая? — удивилась она. — Какая же я?

— Так мне кажется… Знаешь что? Только ты не смейся! Я думаю, это хорошо, что мы не ходили вместе в школу, скажем, с первого класса, а?

Я чувствовал, она меня не понимает, но объяснить не мог. Девчонок из своего класса как-то не замечаешь. Вроде бы они и есть и в то же время… А может, дело не в этом? Не знаю. Получали они пары или пятерки, ссорились ли между собой, мирились ли, опаздывали на уроки или сдували на контрольных — все они делали так же, как мы. Меня раздражало, когда они строили физиономии или хихикали неизвестно над чем. Писали друг другу на уроках записочки… Впрочем, не только девчонки девчонкам. Зенек и другие ребята тоже получали от них послания. Некоторые девчонки были даже очень хорошие. В танцевальном ансамбле и клубе я два года танцевал в одной паре с Ханкой Карбовской. Она приходила иногда к нам домой за тетрадкой или еще за чем. Маме она даже нравилась, мама говорила, что она очень хорошенькая. Может, так оно и было, да что из этого? Потом я ушел из клуба, и она перестала приходить. Зенек сказал, что она втрескалась в нового учителя рисования. Год назад он появился у нас в школе, говорили, что художник… Тоже мне придумала — влюбиться в учителя! Он же с бородой. Совсем, что ли, дуры девчонки, не понимаю…

Так я думал о нашем классе. Хорошо, что Эльжбета не ходила с нами в школу… Но теперь, после седьмого, могла бы, пожалуй, и пойти. Интересно, как там будет в новой школе, в лицее?

Я задумался и позабыл, о чем мы с ней говорили. Мы ехали на велосипедах к Толстому, собирались позвать его на пруд. Вдруг Эльжбета притормозила и остановилась. Я тоже.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось. Я жду, когда ты скажешь, какая я такая? Все думаешь да думаешь… Наверно, что-то уже придумал. Ну?.. — И улыбнулась.

А я и не знал, что сказать. Ничего путного не приходило в голову. Я смотрел на нее, нет, глазел и думал, думал.

— Юрек, скажи… скажи, я тебе нравлюсь?

Вопрос был такой неожиданный, что, наверно, только через минуту дошел до меня, и то как бы с расстояния. Мне показалось, что она оторопела от собственного вопроса. Я чувствовал, необходимо сразу ответить, даже знал, что надо сказать. Но шли секунды, а я молчал. Так бывает во сне: кто-то преследует тебя, вот-вот нагонит, хочешь крикнуть, а из горла — ни звука! А здесь все так просто. Почему я не сказал ей этого?

Эльжбета посмотрела на меня выжидающе и наконец тихо сказала:

— Тогда знай, что… ну, что ты мне очень нравишься… Улыбнулась, как обычно, и повторила громко:

— Слышал? Очень нравишься!

И вдруг нажала изо всех сил на педали, рванула и помчалась вперед. Я постоял — и следом.

И потом все время, до самого вечера, Эльжбета как-то странно вела себя у пруда. Не так, как обычно. Разговаривала только с Толстым, они вместе возились, сталкивали друг друга с обрыва в воду, носились по берегу. Вроде меня и не существовало.

Этого было мне не понять. Я лег на песок, закрыл глаза и притворился, будто загораю или сплю.

Понемногу пляж опустел, приближался вечер. Только на другом берегу, на «итальянском», виднелись еще склоненные над водой фигурки рыболовов. Но это меня не интересовало. Над обрывом в парке качались на ветру и шумели деревья.

— Давай снова в воду, — сказала вдруг Эльжбета. — Юрек! Ты сегодня, кажется, совсем не купался. Что с тобой случилось?

— Со мной? А что могло со мной случиться?

— Может, животик болит? — сострил Толстый и сам засмеялся своей шутке. — Слушай, Элька, может, он влюбился, а? Интересно только, в кого?

Меня это разозлило. Я поднялся с песка.

— В тебя, слон! — крикнул я Толстому и прыгнул в воду. Они — следом.

Вода была не такой теплой, как казалось. Мы доплыли только до средины пруда и повернули обратно. Я старался плыть как можно медленнее. Прямо перед нами было солнце, оно заходило за темной громадой сортировочной машины, подсвечивая сзади вытяжные стволы шахт и бросая багровые полосы на воду.

Эльжбета первой вышла на берег. И стояла так — по рукам текла вода… Набросила на себя мой свитер, лежавший на куче с одеждой. Она смотрела на шахту.

Я не спеша подплывал к берегу. Позади, метрах в трех, фыркая, приближался Толстый.

Эльжбета не заметила, как я стал рядом. Я прикоснулся слегка к ее плечу, она вздрогнула.

— Тебе холодно?

Она не отвечала, засмотревшись на этот пейзаж из сказки. Шахта была теперь, казалось, совсем рядом, огромная, вся какая-то таинственная, черно-багровая… Без устали грохотала сортировка, вдали свистнул протяжно поезд, шумели над обрывом высокие клены.

— Я не жалею, что приехало сюда на каникулы. Знаешь, Юрек? Уже не жалею…

Мы помолчали. Из-за березовой рощицы, из-за старых терриконов вынырнул длинный состав с углем. Пролетая над маленьким железным мостиком, он стучал каждым вагоном по-особому, и от этого постукивания получалась мелодия, которую ветер то приближал, то отдалял от нас.

Эльжбета считала вполголоса вагоны:

— Восемнадцать… двадцать семь… тридцать четыре… Как много!

— Ты бывала там, дальше? — спросил я. — Там другой пруд. Стоит как-нибудь съездить. А тут, вот за этими терриконами, строят «Анну», новую угольную шахту…

— Сорок два… Сколько вагонов, видал? — перебила меня Эльжбета. И вдруг глянула как-то особенно внимательно, точно только сейчас заметила, что я рядом. — Юрек, а если б ты построил шахту, как бы ты ее назвал?

— Что, не догадываешься?

— Нет…

Толстый выкарабкался наконец на берег, подошел к нам. Ему было холодно, он стал отряхиваться.

— Я назвал бы ее «Эльжбета»…

— О чем это вы?.. Будь она неладна, эта сырость, — заговорил Толстый. Он торопливо растирался полотенцем, пыхтел и фыркал. — Говорите по-человечески! Ничего не понимаю…

Эльжбета громко рассмеялась: — Это очень хорошо!

— Что хорошо? — начал допытываться Толстый, недоумевая.

— То, что ты ничего не понимаешь…

— Ага, ясно… — И он бросил в нее полотенцем.

Не попал, но стал удирать по берегу. Она понеслась за ним следом с его сандалетой в руке… Я начал потихоньку одеваться, глядя на них с улыбкой. «Ты прав, Толстый, — пронеслось у меня в голове. — Я и в самом деле по-настоящему влюбился…»

Вот, значит, как оно бывает, если человек влюблен. Но вели мне кто-нибудь рассказать, как все-таки оно бывает, у меня б, наверное, ничего не вышло. Да и не стал бы рассказывать. Никому, даже ей. Зачем?

Раньше я иногда думал; как это случится? Может, не один я, товарищи тоже. Только никто не признавался. Сразу бы засмеяли!

Сколько раз я сам потешался над другими! Не знаю почему, но нам доставляло это огромное удовольствие, скажем, в пятом или шестом классе. Стоило кому-то постоять чуть дольше с девочкой в школьном коридоре или на улице, как тут же сыпались остроты:

«Сматывайся скорее, теща с метлой идет!» Или: «Ты, когда свадьба?»

Однажды, это было давно, мы так измывались над сестрой Толстого, Зоськой, что та расплакалась на улице. Она стояла с женихом у кино, Толстый подговорил меня, и мы вместе заорали: «Зоська, беги домой, мама колбасу купила!» Это не помешало ей, впрочем, выйти потом замуж, но Толстого мать порола так, что ремень гудел в воздухе. Мне это сошло с рук. «Умные» мы были, ничего не скажешь.

Теперь мы смотрим на девочек по-другому. Наверно, мы завидуем в глубине души тем парням, с которыми они дружат. Но на такие темы говорить не принято, хотя мне уже не раз казалось, что и Толстый и Зенек не прочь потолковать об этом. Неохота только начинать разговор.