Mao II - Дон Делилло

- Звучит зловеще.

На письменном столе - пишущая машинка. К стенам и даже к одному из окон - только сверху оставлен просвет - прикреплены скотчем огромные листы ватмана. Диаграммы, чертежи, генеральные, без преувеличения, планы строящегося романа: листы испещрены наспех накорябанными словами и квадратиками, слова соединены линиями, в квадратики что-то вписано мелко-мелко. Обведенные кружочками цифры, перечеркнутые названия, скопление схематических человечков и прочие тайные письмена. На кожухе батареи она заметила стопку блокнотов. На столе - бумажные залежи, в пепельнице горка раздавленных окурков.

- Есть что-то такое в писателях… Не знаю уж почему, но мне знакомства с творчеством недостаточно; обычно стараюсь договориться, чтобы перед съемкой мы с моделью прогулялись вместе - просто поговорили, поболтали о книгах, семье, не важно… Но я понимаю, у вас каждая минута на счету, поэтому будем работать быстро.

- Поговорить можно.

- Фотоаппаратами интересуетесь? Это объектив с фокусным расстоянием в восемьдесят пять миллиметров.

- Я когда-то снимал. Не знаю, почему бросил. Вдруг бац - и это для меня кончилось. Бесповоротно.

- Похоже, сегодня еще кое-что окончится бесповоротно.

- Хотите сказать: писатель выйдет из подполья.

- Я правильно поняла, что ваши фотографии уже тридцать лет не появлялись в прессе?

- Это Скотту лучше знать.

- И вы совместно решили, что час пробил.

- Честно говоря, просто устал - надоело, что с этим так носятся. Когда писатель прячется от людей, те думают: вот и он, как Господь, отвратил от нас свой лик.

- Но многие находят это интригующим.

- А заодно дьявольски высокомерным.

- Нас всех чарует то, что вдали. По-моему, труднодоступное место прекрасно по определению. Прекрасно и, возможно, отчасти священно. Облик человека, к которому так просто не подберешься, становится изящным и четким на зависть нам, остальным.

- Всякое изображение - порнография, а этот вот прячет свое лицо.

- Да, - сказала она.

- Может, людей и интригует эта фигура, но и раздражает тоже, и они насмехаются, и хотят закидать его грязью, и увидеть, как его перекосит от ужаса и шока, когда фотограф выскочит из засады в кустах. В мечети картинки исключены. А в нашем мире мы спим с картинками и на них молимся, едим их и напяливаем на себя. Писатель, не открывающий своего лица, узурпирует святое место. Заимствует фирменную уловку у самого Бога.

- Или, Билл, он просто застенчивый человек.

"Улыбнулся", - отметила она, глядя в видоискатель. Через объектив он был виден яснее. Взгляд целеустремленный, не бегающий попусту туда-сюда; лицо в красивых морщинах - точно вышивальщицы постарались, украшая лоб и уголки глаз. Позируя Брите, люди часто как-то подтягивались под напором ее взгляда: ведь как только она снимала крышку с объектива, ее охватывала безудержная жажда - жажда заглянуть в глубины.

- Сказать вам одну вещь?

- Скажите.

- Я боюсь разговаривать с писателями об их работе. Так легко что-нибудь ляпнуть. Не опускайте подбородок. Вот-вот, теперь лучше, мне нравится. Я им так и не овладела, их тайным языком. Я провожу с писателями очень много времени. Я их люблю. Но этот ваш дар, принося неизмеримую радость, заставляет меня думать, что я чужая, что мне не дано освоить тот сокровенный язык, единственный, который вы признаете.

- Я только один сокровенный язык знаю - манию величия. Мне все чудится, что в этой комнате я вырастил себе двойника. Не будь этого самовлюбленного дурня, писатель давно бы сошел на нет. Я преувеличиваю муки творчества, муки затворничества, неудачи, злость, смятение, бессилие, страх, униженность. И чем теснее пространство моей жизни, тем больше я себя раздуваю. Если муки реальны, зачем их преувеличивать? Наверно, это для меня как развлечение - других-то радостей не осталось.

- Держите голову повыше.

- Держать голову повыше.

- Честно говоря, таких речей я не ожидала.

- Накопилось.

- Я думала, вы постоите передо мной несколько минут, соскучитесь и уйдете.

- Это один из моих недостатков - высказывать чужим людям, всяким там женщинам, заглянувшим на минутку, то, в чем никогда бы не признался ни жене, ни ребенку, ни близкому другу.

- Со Скоттом вы говорите откровенно.

- Со Скоттом я говорю. Но с каждым днем в этом все меньше нужды. Он и так все знает. Он стоит над моим мозгом, точно хирург с блестящим скальпелем.

Она отсняла первую пленку и отошла к кофру за следующей. Билл, стоя у стола, вытряхивал из пачки сигарету. Его ботинки были облеплены глиной и сухой травой. Он не производил впечатления человека, проецирующего вовне свой мысленный автопортрет, представление о том, как он хочет выглядеть, кем обернуться на ближайшие несколько часов. Видимо, ему просто лень. Комната Брите нравилась - нравилась, потому что здесь находился он. Комната была его - в том же смысле, в каком дом был "не его". Она попросила Билла встать возле одной из схем на стене и, когда он не отказался, подвинула рефлектор, навела объектив на резкость и возобновила съемку. Он курил и говорил. По его субъективным оценкам, он страдает не меньше всех остальных. Все думают, что пишут не в полную силу, что не знают счастья, что маются безмерно, - но никого из них никогда не влекло ни к чему, кроме писательства, и каждый убежден, что он несчастнее всех на свете, - ну, может, где-то у черта на куличках найдется еще один такой же горемыка; и если кто-нибудь из них растворяет в бренди пачку малюсеньких фиолетовых таблеток или сует дуло револьвера себе в ухо, остальные, преклонив головы, удовлетворенно вздыхают: ведь его трагический конец удостоверил неподдельность их собственных переживаний.

- Я вам скажу, чего я не преувеличиваю - сомнений. День за днем, минута за минутой. Чудится, моя постель и то ими пропахла. Неверие в себя. Вот в чем штука.

Пространство сузилось, как всегда бывало во время удачной фотосессии. Выдержка, освещение - уже без вариантов, подбираются машинально. Глядя на Билла, стоящего у его партитуры, Брита осознала, что получила все, о чем могла мечтать, все, что ей в принципе могло понадобиться. Вот немолодое, истрепанное жизнью, меченное меланхолией лицо - пропавший без вести литератор, а вот, на стене, примитивный алфавит, план пропавшей вместе с ним книги - какие-то кривые квадратики, разноцветные каракули, кучки значков, словно маленький ребенок малевал, зажимая в кулачке фломастер. К тому же Билл оживился: когда говорит, подается вперед и молотит по воздуху руками - своими притупившимися, выщербленными орудиями труда. В нем чувствовалось упрямство человека, физически ощущающего все пределы, за которые обязательно нужно вырваться, бремя работы, которая всегда дается трудно, но непременно должна быть укрощена, завершена. Брита пыталась поместить его в контекст, понять, как переходят голос и тело Билла в его книги. Первое, что она сказала себе, войдя в комнату: "Стоп, не сюда, это никак не может быть он". Она ожидала увидеть человека поджарого и напряженного, с глазами, похожими на аманитские[11] амулеты от порчи. Но медленно, постепенно ей открылось, что облик Билла не случаен - более того, очень похож на его произведения.

- Мне придется украсть у вас сигарету, - сказала она. - Всего одну. Я бросаю курить уже двадцать пять лет и за это время сильно продвинулась. Понимаете? Но стоит заметить робкий блеск пачки…

- Расскажите мне о Нью-Йорке, - сказал он. - Я там больше не бываю. Когда думаю о городах, в которых жил, вижу гигантские полотна кубистов.

- Я расскажу вам о том, что сама вижу.

- Резкость контуров, скученность и этот стариковский бурый колорит… города, которые помнишь, дряхлеют и зарастают грязью прямо у тебя в голове, точно античные стены.

- Ну хорошо: там, где я живу, целый хаос крыш, дома в четыре, пять, семь этажей, а значит, резервуары для воды, бельевые веревки, антенны, башенки, голубятни, печные трубы; все, что на Острове М. есть человечного, - припавшие к земле кусты, статуи, рукописные вывески. Все это я вижу, едва продрав глаза, все это я обожаю, а в разлуке чахну. И все это ломают и вывозят на свалку, чтобы солидные люди могли строить свои солидные башни.

- В конце концов и башни станут выглядеть человечными, незадачливыми и ручными. Дайте только срок.

- Пойду биться головой об стенку. Скажете, когда перестать.

- Потом сами будете гадать, что вас в них бесило.

- У меня уже есть Всемирный Торговый Центр.

- И он уже безобидный и без возраста. Кажется заброшенным. И подумайте, могло быть намного хуже.

- В смысле? - переспросила она.

- Будь вместо двух башен только одна.

- Вы хотите сказать, что они между собой перекликаются. Отблески света играют.

- Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?

- Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах - это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.