Иллюзия жизни - Михаил Черненок

– Тебя это не настораживает?

– Скорее, озадачивает. Преступники были явно осведомлены, что Соня в отъезде. Но отыскать этих сволочей так же сложно, как найти живого свидетеля падения Тунгусского метеорита.

– Не усложняй ситуацию, – оптимистично сказал Голубев. – Не так черт страшен, как его малюют.

Кухнин скептически скривил губы:

– Дед Пахомов на этот счет приводит английскую поговорку: «Знакомый черт лучше незнакомого».

– Считаешь, что это дело рук залетных гастролеров?

– Не сомневаюсь, но не могу понять, с какой целью совершено убийство. Безобидный Царьков был гол, как сокол. Никакой наживы убийцы от него не могли получить.

– Он много книжек наиздавал, а обыватели считают, будто авторы гребут деньги лопатой…

– Да в нашей округе малолетние пацаны и те знали, что Гоша только издает книги, но ни хрена за них не получает. Царьков бескорыстно раздавал свои произведения с автографами направо и налево.

– Даже не пытался их продавать?

– Кому они нужны, кроме самого Гоши… – Кухнин, повертев в руках поднятую с земли щепку, отбросил ее в сторону. – Вертится у меня мыслишка: не связано ли это убийство с бизнесом Софии Михайловны?… Допустим, рэкетиры вымогали у Царьковой куш, но она отказалась бросать деньги на ветер. Чтобы запугать строптивую бизнесменшу, гангстеры прикончили бывшего мужа. Подтвердить или отвергнуть такую версию может только София Михайловна.

– Ты проконтролируй, когда она вернется из-за границы, и сразу сообщи мне. О других наблюдениях тоже незамедлительно информируй.

– Об этом мог бы и не напоминать.

– Лишнее напоминание не повредит, – Голубев протянул Кухнину руку. – Будь внимателен, Анатолий. Поеду к Пахомову. Может, дедок уже вернулся с рыбалки.

Глава VII

Пахомов оказался ростом и богатырской комплекцией под стать Кухнину, только возрастом был раза в два старше участкового. Седой как лунь старик в брезентовом рыбацком наряде сидел на крыльце своего дома и приматывал изоляционной лентой к длинному бамбуковому удилищу катушку с капроновой леской. Когда Голубев представился и передал привет от Антона Бирюкова, Андриян Петрович откровенно обрадовался:

– Не зазнался на прокурорской должности Антоша! Помнит земляка, а?…

– Помнит, – сказал Слава.

– Как здоровье у Антона Игнатьевича?

– Не жалуется.

– Молодец. У него крестьянская закалка. Школьником, бывало, таскал на горбушке мешки с пшеницей наравне с мужиками. Бирюковская порода жилистая. Антошкин дед Матвей сто пятнадцать лет прожил. Папаша – Игнат Матвеевич, мой ровесник, до сей поры хворями не страдает. Наведывался я нынче к нему в Березовку. Погостевал, окуней на Потеряевом озере вместе половили. Правду сказать, рыбалка стала намного хуже, чем в былые годы. Паскудники браконьеры даже пиявок в водоемах поубивали электрическими удочками. Придумал какой-то изверг эти приспособления. Вся живность от них гибнет. Сегодня полный день провел на пруду, а добыча – сиротская. Полтора десятка карасей изловил да одного отчаюгу карпа упустил. Здоровенный карпина брался. Прочная леска, будто паутинка, лопнула.

– Андриян Петрович, я приехал к вам по делу Георгия Васильевича Царькова, – осторожно сказал Голубев.

Румяное от солнцепека лицо Пахомова стало смурым:

– Мотя Пешеходова, как сорока на хвосте, успела передать мне нехорошую весть. Царьков-то, догадываюсь, погиб?

– К сожалению, так.

– Вот печаль-то какая… – старик покачал белой головой и посмотрел Славе в глаза. – Тебя как зовут?

– Вячеслав.

– А по отчеству?

– Дмитриевич.

– Во внуки мне годишься. Не осерчаешь, если буду на «ты»?

– Не осерчаю.

– Ну, садись рядком да поговорим ладком.

Чтобы Пахомов не увел разговор в сторону, Голубев, усевшись на крыльцо, сразу сказал:

– Следствию нужны факты, позволяющие раскрыть серьезное преступление.

Старик, задумавшись, поджал обветренные губы:

– Нитше говорил: «Фактов не существует, есть только интерпретация». Исходя из этого, Вячеслав Дмитриевич, об одном и том же явлении можно услышать разные суждения. Согласен или станешь возражать?

– Согласен. В розыскной работе каких только суждений не наслушаешься.

– По-другому и быть не может. Единомыслие в России пытались ввести только два человека: Козьма Прутков да товарищ Сталин. Из этой затеи не вышло, мягко говоря, ничего. Все люди индивидуальны. Заставь десяток художников нарисовать один и тот же пейзаж, и каждый из них нарисует картину по-своему. У каждого свой взгляд, свое мнение. Вот и мы с Мотей Пешеходовой перед твоим приездом разошлись во мнениях о Гоше Царькове.

– Мнение тети Моти я знаю, – сказал Слава. – Теперь хочу услышать ваше.

– Слушай внимательно и мотай на ус. С разными пьянчужками, как считает Матрена, Царьков не вожжался. Приезжали к нему афганские однополчане. Водку и пиво привозили, однако вакханалий не учиняли. Воспоминания вели дружеские, без вопросов: «Ты меня уважаешь?» или настоятельных требований: «Пей до дна!».

– Царьков любил выпить?

– В одиночку никогда не пил. За компанию поднимал чарку, но не до икоты. Меру знал. Водка – национальный напиток россиян. Еще при советской власти армянскому радио задавали вопрос: «Какой русский мужик водку не любит?» Радио ответило: «Мёртвый». Шутка, а доля правды в ней есть. Теперь заядлые коммунисты трубят: «Обнищал народ! От безысходности самогон хлещет, спивается!». А при их правлении мы разве коньяки да массандровские вина смаковали?… Самогон – напиток бедных. Это правильно. Так ведь и при развитом социализме деревня сплошь выезжала на самогоне. Тридцать лет назад сын привез городскую невесту. Барышня из себя, как поет Пугачева, «вся такая, блин, такая!». На асфальте выросла. Лакированные сапожки в селе грязью испачкала. Вышла тишком в сенцы. Там стояла пятидесятилитровая фляга полнехонькая прозрачной, как слеза, воды. Зачерпнула горожанка ковшик, вышла во двор и стала отмывать обувь. Моет и не может понять: почему чистейшая на вид вода так дурно пахнет?… Жених, выбежав к ней, ахнул: «Надюха, ты чем сапоги моешь?! Это же самогон, приготовленный на нашу свадьбу!». Сноха до сих пор не может вспоминать тот случай без смеха.

Голубев улыбнулся:

– Случай, действительно, юморной.

– Юмор юмором, однако скажу тебе, Вячеслав Дмитриевич, серьезно. Теперешняя жизнь в России, конечно, не сахар. Да и при коммунистах она была не сладкий мед. Величайшее завоевание социализма – торжество фразы. Величие советской державы шло в одном флаконе с нищетой, а благополучие – с позором. И вот что интересно: многие россияне тоскуют по такому абсурду. Мои ровесники, ветераны Отечественной войны, получают хорошие пенсии. Чего не жить на заслуженном отдыхе? Нет, кучкуются с оппозиционерами, требуют возвращения в светлое прошлое. Зачем? Могу понять осужденных арестантов. Их сколько ни корми, они все равно на волю смотрят. А эти-то, звонари медальными побрякушками, какую радость в соцлагере забыли?… Раскулачивание, репрессии, продуктовые карточки и талоны или вместо денег смех один?… Бессмыслица похлеще, чем телега без колес.

– Вы правы, – сказал Голубев. – Умные люди добровольно не хотят хлебать баланду и в исправительно-трудовой лагерь не просятся. За колючую проволоку попадают из-за глупостей.

– Глупости надо делать с умом, иначе получается с разбегу об телегу. Так было и у коммунистов. Хотели сделать жизнь сказкой, а вышло точно, как в сказке: карета превратилась в тыкву, принцесса – в золушку, а лакеи – в крыс. И вот все у нас так. Когда меня спрашивают о будущем, отвечаю словами Марка Аврелия: «Не теряйте мужества – худшее впереди». Жизнь невозможно повернуть назад. Все ошибки уходят в прошлое, прошлое невозвратимо, значит, ошибки неисправимы. Согласен, а?…

– Что кануло в Лету, того никакими стараниями не поправишь, – согласился Голубев и сразу попросил: – Андриян Петрович, расскажите о Царькове.

Пахомов кончиком языка облизнул верхнюю губу:

– Царьков уже явился на суд небесный, на тот суд, который всякому воздает по делам его.

– Проанализируйте поступки Георгия Васильевича. Вот, скажем, подпивши, он мог ввязаться в драку?

– Опьяняет душу человеческую не одно вино. Опьяняют еще и страсти: гнев, вражда, ненависть, ревность, месть и многие другие, между которыми бывают даже благородные побуждения. Поэтому нет ничего труднее, как анализировать душу и сердце человека… – старик, словно вспоминая, помолчал. – На моей памяти Гоша ни в какие безобразия не ввязывался. У него была одна, но пламенная страсть – поэзия. От этой страсти рухнула его семейная жизнь. Ты не пробовал сочинять стихи?

– Даже в мыслях этого не было.

– Счастливый ты парень. Бог тебя уберег от тяжелой болезни, которая зовется графоманией. Болячка эта неизлечима. Поразив душу в молодости, она гложет человека до глубокой старости. Знаю об этом не понаслышке. Сам – графоман с большим стажем. Сочинительством занялся, едва осилив грамоту. К концу десятилетки накропал две толстые тетрадки стишат. Намеревался поступить в литературный институт, да Отечественная война помешала. Забрали восемнадцатилетнего паренька в пехоту и отправили на фронт. Попал в самое пекло, под Брест. Повидал такое, чего ни в сказке сказать, ни пером описать. Фашисты перли напролом, а мы – ни тпру, ни ну, ни кукареку. У них даже песни были угрожающие: танки идут, самолеты летят и все такое мощное. А у нас: «Эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса!». И вот прет на меня, лежащего в самодельном окопчике, бронированное чудовище, а кроме бутылки с зажигательной смесью, остановить его нечем. Вскакиваю с поллитровкой в руке и ору что есть мочи: «Стой, курва!». Не слышит он, вражина, моего угрожающего крика и, даже загоревшись, не останавливается. Второй бутылки, чтобы разжечь костер поярче, в запасе нету. Единственное спасение – ноги. Так вот на своих двоих рысью и прогарцевал я от Бреста до Москвы, пока маршал Жуков не заставил остановиться. Обратный путь, от Москвы до Берлина, уже на бронетехнике одолел. Домой вернулся в двадцать три года с белой, как свежий снег, головой. Человеческие нервы не из молибдена сделаны, и всякие срывы бывают. Такая вот арифметика…