Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Ничего не жаль: ни труда, ни времени, ни мозгов! Только — притупленное неизбежностью разочарование. Будто готовился к важному экзамену: читал, штудировал, запоминал. А после взяли да экзамен отменили. Эти знания, мол, теперь ни к чему. Но и затраченной энергии не восстановишь.

— Там, в лаборатории, стенд отвалился. Крепеж, наверно, ослаб. Ты скажи уборщице, чтобы подмела, — угрюмо произнес Сергей, передавая ключ Окуневу.

— Ни хрена не врублюсь. Какой стенд? — недоумевал поначалу Окунев. Но вскоре, видно, доперло: залысины налились красниной: — Ты чего, Кондратов, неприятностей хочешь? Статью захотел? Да?

— Супруге своей привет передавай, — перебил его Сергей и вышел из кабинета.

Еще поутру, накануне, до бесплодного похода на завод, Сергей заглянул в овощной ларь, что стоял в коридоре. Картошки там почти не осталось — несколько маленьких, одрябло-сморщенных, с белыми ростками клубней. Потому и захватил авоську, чтобы зайти к Сан Санычу и Валентине — в погреб, за картошкой. Шалая вода недавнего весеннего проливня уже ушла из подвалов и овощных ям и хотя картошку у родственников значительно подпортила, но вконец не сгубила.

До старого города неблизко. Надо бы добираться на автобусе. Но Сергей решил пешедралом, хотел сэкономить, выгадать на пачку сигарет с фильтром: от дешевой «Примы» нападал кашель, хрипело в легких. «Опять, гады, не рассчитались! Придется в долги лезть». Завод, опустелый и тоже будто обманутый, остался за спиной. На стекле заводской проходной была прилеплена листовка, зазывающая рабочих на протестный сбор.

Пройдя несколько коротких никольских кварталов, Сергей вышел на набережную, направился в сторону моста через реку. После теплых ливней берега Улузы обнажились, белизна снега сменилась скучной тканью — блекло-зеленая трава и серовато-ржавый палый прошлогодний лист; кое-где тускло краснели мокрой глиной крутые овражистые склоны. Лед с реки уходил, обычно, в середине, а то и в конце апреля. Нынче же казалось, что бесснежный, омытый циклоном панцирь на Улузе уже очень тонок и вот-вот хрустнет, уползет прежде срока.

Ни одного рыбака на реке. Даже в затоне, вкруг которого подковой щетинился бордовый тальник и где до самого ледохода сидели нахохленно над лунками мужики, нынче — ни единой души: то ли опасно хрупок лед, то ли спит рыба, не дается. Значит, и Сергею нечего помышлять о подледной.

Вдоль набережной тянулся неширокий парк с чередой тополей, берез, кленов, с редкими, раскорячившими черные ветки дубами. Нечаянно, однако цепко, словно искал и подгадывал такую находку, Сергей заметил близ скамейки пустую бутылку. Из темного стекла. Такая рубль стоит, светлые вдвое дешевле… Нет, этого еще не хватало: пустые бутылки собирать! Переживем как-нибудь. К приезду Маринки что-нибудь да проклюнется. Сергей не сказал ей, не признался, что перед самым ее отъездом с заводом у него кончено — кранты! — и возврата туда нет; теперь уж точно нет, после встречи с Окуневым. Да катись всё к чертям собачьим! Перетерпим! Ему хотелось обзабыться, помечтать, отвлечься чем-то светлым, хотя бы воспоминаниями из детства, когда на тот же улузовский затон ходили ватагой пацанов купаться и по вечерам подглядывать из кустов, как взрослые целуются… Но хватало таких воспоминаний на несколько шагов. Безденежье гнётно возвращало в сечашную минуту, скребло, будто какая-то главная железа внутри организма воспалилась.

Полог неба был пасмурен, туманен, лишь с малыми клочками синевы. Солнце поживело, но еще не раскочегарило весну, таилось в основном за тучами. Ветер с реки, с заречных полей был прохладен и будто бы сер по цвету. Здесь, на малолюдной, почти пустынной набережной, положение какой-то потерянности и безнадежности становилось еще ощутимее. Казалось бы, Сергею Кондратову в таком положении надо как волку рысачить по конторам, выгадывать себе новое место, но он зашел в одну фирму, стыдливо помялся перед худосочной соплюхой с напудренным носом, которая представилась: «директор по персоналу», и, не дослушав ее урок о составлении резюме, ушел как побитый; правда, наведался еще на биржу труда, то бишь никольскую службу занятости, посидел напротив очкастого, беспомощного инспектора — мужичка пенсионных годов в пиджачке с залоснившимися лацканами («пока инженерных вакансий нету»), потыкался в доску с объявлениями и как будто перестал верить… Махнул рукой. Куда кривая ни вывезет!

Вдруг Сергей оглянулся: позади — никого. Впереди тоже ни одного близкого встречного. Резко повернул к березе. Две пустые бутылки лежали горло к горлу, плечо к плечу, как двое друзей, которые, может быть, недавно и похмелились тут, под белостволой. Озираясь, Сергей быстро сунул бутылки в авоську и быстро стал возвращаться назад, чтобы забрать и ту порожнюю посудину, которой прежде побрезговал. «Уж до кучи! Раз пошла такая пьянка!» — кому-то стыдливо и самоиронично признался он.

Когда Сергей ступил в улицы старого города, в авоське у него тихо позвянькивало пять пустых бутылок. Невдали от продмага, у перекрестка, где полюдней, громоздились стопкой пустые ящики, рядом с ними — приемщица стеклотары, баба в толстом пальто, в полушалке, в валенках с калошами. Наряд для такой работы подходящий: не гляди, что весна, поторчи-ка целый день на улице!

— Посуду-то принимаете? Почем? Темная у меня!

Баба в толстом пальто живо оглянулась на приветливый голос. Она сидела на ящике и, пристроив на коленях газету, зажав в грязной белой перчатке карандаш, разгадывала кроссворд.

— По рублю, Сережа, как у всех.

— Танюха?!

— Она, как видишь.

Откуда-то с небес, с планеты юности, свалилась одноклассница Татьяна. Они не видались с ней почти со школьной скамьи.

«Таня, Танечка, Танюша…» — то ли песенка такая была, то ли присказка, то ли зачин стишка, так славно подходившего к Таньке. В ту пору у девчонок в моде были мини-юбки, стрижки «под Гаврош», а любимая дворовая игра — бадминтон. Сергей с Танькой этой игре столько времени отдали! Даже не общий школьный класс и бывалое соседство по парте, а легкий воланчик, что порхал от ракетки к ракетке, прочертил траекторию доверия, сдружил их.

…«Какой она телочкой стала! Я целячок ей попорчу. Таньку обую!» — при свидетелях порешил вор, по кличке Кича. Он только что отмотал пару лет сроку, вышел с зоны и, увидев уже повзрослелую Таньку — подкрашенную, в короткой юбчонке, — запал на нее с алчным похотливым прицелом. У никольской шпаны Кича был в фаворе: за плечами геройская биография — посидел и на малолетке, и на взросляке, фирменные тюремные татуировки на теле, а в кармане всегда — финка. Сергей с хулиганской братией компанию не водил, но про аппетиты Кичи был наслышан: слухи доходили от ровесников, и сама Танька горестно намекала: охотится, мол, за ней… Заступников у Таньки не находилось: ни старших братьев, ни влиятельной родни; отец-инвалид, полусвихнутый пьяница, и мать — уборщица из заводской столовки. «Я Таньку все равно обую!» — щурил злые масленые глаза Кича. Он не только посягательством, но уже одним своим бандюжеским видом — коротко стриженный, с блатным пробором посередке, бровью, пересеченной шрамом, татуированными кольцами на пальцах — наводил на окрестных парней и девок страху. «Не обуешь, гад!» — решил для себя Сергей. Решил после того, как Танька призналась ему: «Он вчера меня в сарай затащил. Руки полотенцем хотел связать, чтоб следов не было. Стал издеваться. Приставал. Говорит, давай по-хорошему… Еле вырвалась. А в милицию потом не пойдешь. Ведь потом все пальцем тыкать станут…» — «Ты не реви, Танюха. Я чего-нибудь придумаю». — «Чего ты придумаешь?» — «Чего-нибудь».