Киндернаци - Андреас Окопенко

Ваша послушная Инга, которая кушает все, что дают.

Даже овсянку!

Эпизод 17. 14.05.44

Больничное воскресенье. Маленький Тиль в детской пижамке, худенький и заспанный. Причину мы узнаем сейчас: в Попраде была воздушная тревога. Мирный и обжорный островок райской жизни в Словакии начинает чадить с восточного бока. Возможно, почти несбыточная мечта о досрочном возвращении осуществится раньше, чем думалось. Больничные тапки сверкают армейским лоском, воскресный день простирается перед глазами в белизне больничной палаты, тоскливо разложенный на четыре отрезка между пятью приемами пищи. Приемы пищи — самое важное: жрать в три горла, чтобы меня выпустили и можно было вернуться домой! Между тем это такая несправедливость по отношению к нашей любви, которую сестричка Эдит вплетает в виде ярко-синей ленты в мое письмо на листке с почтовым штемпелем «Татра-пост». В довершение она, слегка обмакнув указательный пальчик в чернилах, окружает синим ореолом оставленное пустым белое пространство в виде симметричного сердечка, чтобы мама еще больше порадовалась новообретенному искусству маленького худенького Тиля, который ныне пребывает в «Беллависте» в качестве морской свинки. Хотелось бы, чтобы нежная Эдит подсела сейчас ко мне на кровать и, смеясь, ласково измазала бы меня чернильным пальчиком по всему лицу. Крумпфа и Хайнрайха перевели в другие палаты: Хайнрайха, который громко ревел во сне, потому что ему снился кусок торта, доставшийся брату, во сне кусок дразнил его: «Я — больше, а твой кусок меньше», и Крумпфа, который все время обзывает словацкую нянечку potvora[11] и stara kurva, но во время одной из рукопашных с уборщицей в конце концов был застигнут Путершей врасплох. Линингеру прописали воздушные ванны, но во время обхода он упрямо встал и заявил: «Еще чего выдумали! Моя жизнь — мне и решать, что с ней делать!» Ну, и он туда же: хлоп-хлоп от Путерши по щекам и с треском — вон за дверь! Сладкий пирог с розоватым соком. Знай жри себе, чтобы поскорей отсюда выбраться! Во мне ведь все только светлое, индогерманское, здоровое, я никогда не знал никаких врачей, как же так: у меня — и вдруг какие-то болезни и слабости?! Последнее письмо из дома опять так и просится вон из конверта; два прямоугольничка из «Фелькишер беобахтер» злорадно и назойливо твердят: «О вчерашнем воздушном налете в районе Вены» и «Из всех открытых на сегодняшний день малых планет этот маленький скороход, прозванный Гермесом, подошел к нам на самое близкое расстояние. Он вращается вокруг Солнца по внешней орбите в форме сильно вытянутого эллипса, пересекающейся с орбитой Венеры. Не исключена возможность, что, попав в поле притяжения Земли, он однажды познакомится с нею поближе или что мы познакомимся с ним!» Я хотел поделиться этой новостью с Эдит, но она уже ушла. Да ведь это же сам директор школы стоит перед белой, укрепленной белыми полосами, автоматической балконной дверью — директор «Серны» пришел навестить Тиля! Что-то, мол, неважно все выглядит: пролог вторжения начался чередой мощных атак на Атлантический вал и на Италию. «Сейчас произойдет решающая схватка!» — ликует с набитым ртом Тиль и тупым-претупым карандашом заносит эту мысль в страшно замызганный дневничок величиною со свою ладонь; он ни на миг, ни за что не отрывается от захватывающего романа Второй мировой войны, ненадолго возвращаясь к действительности только для того, чтобы сбегать в уборную; но коридору ходит дозором незнакомая медицинская сестра, она пристально вглядывается в его пижамку, завтра ему снова становиться на весы.

Эпизод 18. 08.05.44

Ширах. Эдит. Когда день, неделя вдруг начинается с тревожно заливающихся свистков и криков, топочущей стадной беготни в коридорах, лающих команд, щелканья каблуков, четких «р-р-разрешите доложить», хлопанья дверей в белой больничной белизне, перед которой покуда еще хиленькая майская зелень за совершенно прозрачными — можно сказать, до невидимости прозрачными — окнами совершенно перестает существовать и остается только внутренняя, герметически отгороженная белизна, коридоры, населенные бегущими, топочущими призраками, и даже разноцветные сигнальные лампочки над дверьми и на стенах принимаются сердито сверкать и рявкать, сестры — конечно же, самые злющие — рвут и мечут, осматривая комнаты и вытряхивая из шкафчиков все игры, дневники и даже самые крохотные, завалящие кусочки припрятанной еды, причем сегодня не на свой страх и риск, а под надзором Шествующей с ними Высокой Комиссии; «Кто это тут свинарник развел! Чтобы через десять минут все было вылизано до блеска, а не то…», и переполошенные сестры орут на мальчишек, и в другом конце коридора такой же переполох, там ревут и мечутся перепуганные окриками девчонки и, натыкаясь друг на друга, пытаются навести порядок, а потом оказывается, что Ширах — это спокойный и совершенно гражданский человек. Сам Ширах! Главный вождь всей молодежи, всех мальчишек и девчонок, для которых он с самого первого отрядного сбора представляется божеством, окруженным ореолом величия, а сегодня его следует встречать отрывистым рявканьем магически бессмысленного титула «рейхслейтер»! Когда я на вопрос о месте рождения отвечаю ему: «Ремети», он между поглаживаниями произносит, обращаясь к моим волосам: «Молодец!» — вот так-то. «Дорогая мамочка! Сегодня у нас было такое, что голова закружится. Приезжал рейхслейтер Бальдур фон Ширах! Он был очень приветлив». Потом, когда все это отошло уже в область истории, сестра Эдит, усевшись с Тилем за белый больничный столик, учит его, как правильно украсить письмо к Дню Матери, чтобы оно понравилось дежурному цензору лагеря. «Питание очень хорошее, гораздо лучше, чем в „Серне". Жизнь течет спокойно и размеренно: много постельного отдыха, еда, анализы крови, легочный тест. К последнему я отношусь уже совершенно спокойно». Ни слова про Эдит. После письма она задержалась у Тиля, потому что он пустился во все тяжкие, выкладывая все, что знает про звезды, про страшные болота на далеких планетах, окруженных метановой атмосферой, временами озаряющейся голубоватыми вспышками взрывающегося газа; про немецкую аризированную астрофизику, про красное смещение и эффект Допплера; он припомнил все, что вынес из бесчисленных прочитанных утопических романов, которые заканчивались счастливым спасением мира и образованием Соединенных Штатов Европы под эгидой Германии, рассказал об уже осуществленных утопических идеях: о великих достижениях в создании лекарственных средств, искусственных заменителей, о баснословном величии заводов Буны, Лейны, ИГ-Фарбен, о том перевороте в науке, который произошел благодаря современным немецким исследователям: о вирусах, синтезе белка, о тайне жизни; рассказал о своей мечте создать электронный телескоп; а между тем образ изящной, нежной, темноволосой и подвижной берлинской девушки запечатлевался в его душе, словно начертанный огненным лучом; так они еще целый час провели вдвоем, сидя на белых больничных стульях, пока Эдит наконец не ушла от Тиля, чтобы вернуться к серым сестринским будням.

Эпизод 19. 03.05.44

На обследование в «Беллависту», Величайшая несообразность — бобслей среди весны, среди наконец-то наступившей весны! Спуск петляющей дорогой, чтобы обезопасить движение фуникулера снижением нагрузки на его опоры. И наконец — мы, гигантские деревья, я говорю о нас — еще прозрачных из-за медлительности горной весны. Запомни, дитя, спускающееся по серпантину с горы. (Что милее мальчику — чужбина в вышине? Чужбина внизу? Нет, все для него — одна долгая дорога к родному дому!) Так хорошенько запомни же силуэтную картину — нет: живой, ветром колеблемый, переливчато-зеленый облик — наших очертаний. Дитя хочет что-то об этом сказать, затухает. Но что-то его подталкивает отдать предпочтение городу там, внизу, т. е. выбрать оптимистический взгляд. Мы, дома, разбросанные там и сям на окраине города, тотчас же затягиваем его в свой круг, вот он уже в этом редкостном городке, подведем его к первому ориентиру — еще очень зеленому, сероватому среди зелени: это я, ручей, о себе; пусть дитя откроет свою жажду и ахнет от восхищения; я холодна, я — вода, нет — не просто вода, ведь я такая студеная, такая утолительная, такая своенравная, что дитя меня не опишет, не забудет, я играю пузырьками углекислого газа, но не так, как содовая в стакане, не так сильно, но куда своенравнее. Растяни сложенный алюминиевый стаканчик из концентрических колец — своего рода произведение искусства — так, чтобы кольца соединились плотно и без зазоров, и пей из него, его хватит на несколько длинных глотков, которые холодят горло. Намокнув, с повлажневшими глазами, дитя наконец печально распрощалось со мной. Теперь оно, верно, пойдет к следующему ориентиру и останется там, где его исколют, измерят, взвесят и в наказание за недостающие десять килограммов крепкого деревенского здоровья приговорят к больничному заключению на неопределенный срок.