Последние свидетели (сто недетских рассказов) - Светлана Алексиевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, они жили с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящи галоши. Учительница принесла и положила все это ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: «Повезло как!» Она сидела, сидела, а потом заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока.
Когда вернулся с фронта отец, все пришли смотреть на нашего папу… И на нас, потому что к нам вернулся папа. Первой пришла эта девочка…
«Я — твоя мама…»
Тамара Пархимович — 11 лет.
Сейчас — секретарь-машинистка.
Живет в Минске.
…Мы спим, а пионерский лагерь бомбят. Выскочили из палаток, бегаем и кричим: «Мама! Мама!» Меня воспитательница за плечи трясет, чтобы я успокоилась, а я кричу: «Мама! Где моя мама?» Пока она меня к себе не прижала: «Я — твоя мама…»
У меня на кровати висели юбочка, белая кофточка и красный галстук. Я их надела, и мы пошли на Минск. По дороге многих детей встречали родители, а моей мамы не было. Вдруг говорят: «Немцы в городе…» Повернули все назад… Кто-то мне сказал, что видел мою маму убитую… И тут у меня провал в памяти… Как мы доехали до Пензы — не помню. Как меня привезли в детдом не помню… Помню только, что нас было много, что спали мы по двое на одной кровати.
Иду из столовой, дети мне говорят: «Приехала твоя мама». А мама мне снилась каждую ночь. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне… Вижу — мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме подходить. Мама плачет, а я кричу: «Не подходи! Мою маму убили…» Я уже боюсь ее…
«Просим: можно облизать?..»
Вера Ташкина — 10 лет.
Сейчас — рабочая.
Живет в Ростове-на-Дону.
За год до войны умер отец. У мамы нашей осталось семеро детей на руках. Было трудно. Но потом, в войну, она казалась счастьем, эта мирная жизнь.
Сказали взрослые, что — война, но мы не испугались. Мы часто играли «в войну», и это слово было нам очень хорошо знакомо. И мы удивлялись, почему громко, навзрыд плачет мать. Только позже поняли, какая беда пришла к нам. Помню, как вскакивали среди ночи, бежали по лестнице, прятались от бомб. От голода брат съел угол печки. Мать брала последние вещи, ездила и меняла на картошку, на кукурузу. Сварит мамалыги, разделит, а мы на кастрюлю поглядываем, просим: можно облизать?.. А после нас еще кошка лижет, она тоже ходила голодная. Не знаю, что ей оставалось после нас в кастрюле.
Все время ждали наших: «Вот наши фашистам дадут! Вот наши придут!» Когда стали бомбить наши самолеты, я не побежала прятаться, а побежала смотреть на наши бомбы. Нашла осколок…
— И где это тебя носит? — встречает дома испуганная мать. — Что ты там прячешь?
— А я не прячу… Я принесла осколок…
— Вот убьет, будешь знать…
— Что ты, мама! Ведь это от нашей бомбы осколок. Разве он мог меня убить?
«Я была ему по колено…»
Наташа Григорьева — 3 года.
Сейчас — детский врач.
Живет в Минске.
То, что со мной было в три года, помню яснее, чем в шесть лет. Странно. Я хорошо помню первый страшный день войны…
Мы куда-то бежали… Мама накрывала мне голову маленькой подушечкой-сумочкой, когда нас бомбили. Фашистские самолеты улетали, мы бежали дальше. Мама несла меня на руках… Я видела, что она очень устала, но мне было страшно расстаться с этими теплыми, нежными руками и особым материнским запахом. Я еще теснее прижималась к ней и отказывалась перейти на руки к папе. Бомба упала недалеко, мама закрыла меня своим телом. Каким-то чудом все остались живы. К вечеру у меня что-то случилось с речью. Даже не могла произнести слово «мама».
Самолеты летали низко-низко… Так низко, что я долго думала: они катятся и ревут по земле. И поэтому, когда увидела танки, закричала маме: «Самолеты идут…»
Всех погнали назад, в город… Три дня у нас ничего не было во рту, кроме воды. Сели отдохнуть… Надо мной стоял фашистский солдат и что-то ел из консервной банки. На нас он не смотрел… Я была ему по колено…
«Пока он не улыбнулся…»
Галя Давыдова — 11 лет.
Сейчас — кастелянша.
Живет в Минске.
…Видела много фашистских солдат, но ни одного не помню. Мне казалось, что все они на одно лицо. И единственное, что я запомнила, — это страх. И еще — голод. Если рядом со мной кто-то что-то ел, я старалась скорее закрыть глаза и уснуть. Уснуть до того, как он начнет глотать.
Кончилась война, а я еще много лет спать боялась ложиться, боялась засыпать. Вдруг засну, а за мной придут… Или я умру… Что-то такое вот страшное со мной произойдет… Наступала ночь, и для меня это было мучение, кошмар. А увижу днем яркое солнце, плачу-плачу. Если день не солнечный, то ничего, а увижу яркое солнце, сразу вспоминаю родителей. У меня погибли отец, мать, две сестры… Остался один брат… После войны он нашел сначала мамину сестру. Он так изменился, что она его не признавала, пока он не улыбнулся… Только тогда она узнала улыбку нашего отца… И так мы были рады, что остался у нас один мужчина… Пусть еще мальчик…
«…еще пол-ложечки сахара»
Эмма Левина — 13 лет.
Сейчас — типографский работник.
Живет в Минске.
В тот день, когда началась война, мне оставался ровно месяц до четырнадцати лет.
— Нет! Мы никуда не поедем, никуда. Тоже мне придумали — война! Не успеем отъехать от города, как она и закончится. Не поедем, не по-е-едем! так говорил мой отец, член партии с тысяча девятьсот третьего года. Не раз он сидел в царских тюрьмах, принимал участие в Октябрьской революции.
Но уехать все-таки пришлось. Хорошенько полили цветы на окнах, цветов у нас было множество, закрыли окна и двери, только форточку оставили открытой, чтобы кошка могла выходить, когда ей надо. Взяли с собой самое необходимое. Папа всех убедил, что через несколько дней вернемся. А Минск горел…
Не пошла с нами только средняя сестра, она была старше меня на три года. Долго мы о ней ничего не знали… А это было уже в эвакуации, но однажды мы получили от нее письмо с фронта, потом еще и еще. Потом пришла благодарность от командования части, в которой служила сестра. Кому только мама его не показывала! Все хвалилась своей дочерью. И председатель колхоза дал маме в честь такого события один килограмм фуражной муки. Вкусными лепешками мама тогда угощала всех.
Деревенской работы мы не знали, ведь мы самые что ни на есть городские люди. Но работали хорошо. Сестра, которая до войны работала судьей, выучилась на трактористку. Но вскоре начали бомбить Харьков, и мы поехали дальше.
Уже в дороге узнали, что везут нас в Казахстан. В одном вагоне с нами ехало семей десять, у одних была беременная дочь. И вот когда опять стали бомбить поезд, налетали самолеты, никто не успел выскочить из вагона. Тут мы слышим бомбы и слышим крик: у беременной оторвало ногу. Этот ужас до сих пор сидит у меня в памяти. Женщина начала рожать… И родной отец стал принимать роды. И все это на виду у всех. И на наших детских глазах… Стоит мне только глаза закрыть — я это вижу: крик, гром, кровь, грязь… И ребенок рождается…
Выехали мы из-под Харькова летом, а на конечную нашу станцию приехали к зиме. Долго не могла привыкнуть, что нас не бомбят, не обстреливают. И был у нас еще один враг — вши! Огромные, средние, маленькие! Черные! Серые! Всякие. Но одинаково безжалостно кусающие, не дающие покоя ни днем, ни ночью. Нет, вру! Когда поезд двигался, они нас не так кусали. Вели себя более-менее смирно. Но как только мы вошли в дом, боже мой, что они начинали вытворять, будто мстили, что долго ехали. Вся спина и руки у меня были изъедены, были в нарывах… Когда я снимала кофточку, мне становилось легче, а у меня больше нечего было надеть. Но все равно пришлось ее сжечь, такая она была вшивая, и я накрывалась газетой, ходила одетая в газету. Газета у меня была вместо кофточки. Отмывала нас хозяйка такой горячей водой, что если бы я сейчас мылась такой водой, то у меня бы слезла кожа.
Мать наша была прекрасная хозяйка, прекрасная кулинарка. Только она могла так приготовить суслика, что его можно было есть, хотя мясо суслика считается не очень съедобным. Лежит суслик на столе… От него на версту противный запах, неповторимо противный запах… А другого мяса никакого нет, и ничего у нас нет… И мы едим этих сусликов…
Жила рядом с нами очень хорошая, добрая женщина. Она видела все наши страдания и сказала маме: «Пусть ваша дочь помогает мне по хозяйству». Уж очень я была плоха. Ушла она в поле, а меня оставила с внуком, показала, что где лежит, чтобы я его накормила и сама поела. Я подойду к столу, посмотрю на еду, а брать боюсь. Мне казалось, что если я возьму что-нибудь, то все сразу исчезнет, что это сон, прекрасный сон. Не то что есть, я даже пальцем боялась крошечку тронуть — только бы все это не исчезло. Я лучше буду смотреть, долго буду смотреть. То сбоку, то сзади посмотрю… Глаза боялась закрыть, думала, когда открою, то ничего этого не будет. Так за весь день в рот ничего не взяла… А у этой женщины были корова, овцы, куры. И она оставила мне масло, яйца…
