Обеднённый уран. Рассказы и повесть - Алексей Серов

— Сейчас молока принесу, — сказала бабушка и вышла в сени.

А он продолжал осматриваться. Он не знал, как называется большинство предметов, и все они были для него загадкой. Печь, с которой только что слез, выглядела необъятной. Она была выложена белой плиткой с цветными узорами по краям. От печи шло ровное, дружеское тепло. Тронув чугунную заслонку, он с шипением отдёрнул руку — горячо! На пальцах осталась сажа.

В доме пахло чем-то кисловатым, но запах этот не раздражал.

На улице сонный петух хрипло откашлялся, захлопал растрёпанными крыльями. В потное окошко струился неяркий свет. Было ещё прохладно.

Бабушки давно нет. Нет дедушки и дяди. Тонька вышла замуж, родила. Живёт в этом же самом доме. Муж-пьяница сбивает её с панталыку. Тётка Нюра, ближайшая родня, взяла над ней шефство, но это что мёртвому припарки. Другая семья, другие люди. Всё другое. И ничего как будто не было. есть только вот это странное «сейчас», похмельное и с нечистым запахом, на которое я даже и обижаться не могу.

Отгоняю печальные мысли. Не для того приехал.

Бабушка вошла, неся в руках подойник. Он заглянул туда. Молоко было желтовато-пенным, с кусочками какого-то мелкого мусора и травы.

— Сейчас процежу, и попьёшь настоящего, деревенского. Ты его, поди, и не пробовал.

— Нет, я почти каждый день пью молоко, — гордо сказал он.

— Магазинное?

— А какое же?

— А такое, — сказала бабушка.

Она покрыла марлей другое ведро и стала переливать молоко. Густая жидкость пенилась и брызгалась, как живая. Раздавалось лёгкое шипение пузырьков и стон наполняемого ведра.

На марле, когда всё молоко было перелито, осталось немного мусора. Бабушка отжала марлю и бросила её в подойник.

Теперь она начала разливать молоко по крынкам (вот как называлась та посуда, что стояла на полках и которой он раньше не знал!) Наполнив три крынки доверху, остальное бабушка слила в бидон и добавила немного воды.

— А это в колхоз, — небрежно сказала она и махнула рукой, словно говорила о пропащем. — Ну иди, пробуй. Вот прямо из крынки. Только держи крепче, не урони.

Он подошёл, с трудом взял обеими руками крынку со стола и поднёс ко рту…

Да, это было очень вкусно. Но это было не молоко.

— Так это же не молоко, — сказал он.

Бабушка всполошилась от его неожиданных слов.

— Вот тебе и на. Не молоко! А что же? Это и есть настоящее молоко. А ваше-от магазинное — чистая вода. Пей.

Он ещё раз отпил из кринки. Да, ничего вкуснее пробовать ему не приходилось. Это было даже лучше лимонада «Дюшес».

— Ну как?

— Вкусно.

— То-то же. Ишь, не молоко ему…

— А вы пили лимонад «Дюшес»? Я его пью почти каждые выходные. Папа мне покупает. Тоже вкусно.

Бабушка смущённо усмехнулась и велела поставить крынку на место.

— Ещё хочу.

— Больше нельзя тебе, ты пока непривычный. Вечером попьёшь, а сейчас давай цыплят кормить. Тонька, ты где?

Тонька прибегает с улицы:

— Ну что, махнём по стопочке для настроения.

— Ты бы хоть оделась, бесстыжая! — ворчит тётка Нюра.

— А кого мне стесняться? Кольку? Да ведь мы с ним в бане всегда вместе мылись, помнишь?

Тётка Нюра отказывается пить, уходит по делам. Мы быстро выпиваем с Тонькой, закусываем солёным огурцом. Чему-то смеёмся, глядя друг на дружку.

Вроде бы всё, как тогда.

— Ну, ты и вымахала, мать.

— Дак ведь у нас тут воздуха не как у вас, в городе.

— Да, растёт всё, как на дрожжах! — я откровенно рассматриваю её грудь. — Такие, говорят, кабачки!

Она довольно смеётся и сжимает грудь руками. Ночная рубашка вот-вот лопнет под напором плоти.

— А хороша ль я?

— Хороша!

Мы опять смеемся.

— Ты-то как живёшь? — спрашивает она, усевшись со мною рядом.

— Да ничего так. Работаю.

— Девушка есть?

— Не-а.

— И жениться, что ль, не думаешь?

— Вот ещё чудеса.

— А я б хотела на твоей свадьбе погулять. Да ты, может, из этих. нетрадиционных оказался? — смеется Тонька.

— А вот я тебе сейчас покажу, какой я нетрадиционный!

— Покажи-ка!

Медленно придвигаюсь к ней поближе.

И тут в кухне появляется муж Тоньки. Он лет на пять старше её, низкорослый, тощий, очень смуглый. Голый по пояс, в растянутом голубом трико с дырами на коленях. Весь обвит мускулами, словно верёвками. Но верёвки эти слишком уж тонки. Не говоря ни слова, ничему не удивляясь, он, увидев водку, идёт к столу, наливает себе, без выражения пьёт. Словно всё так и должно быть, а по-другому быть просто не может. Вот принял манны небесной, вроде бы что-то сообразил, прозрел на минуту. Смотрит на меня, прищурившись.

— Городские, а-а. — произносит с подозрением.

Больной, которого разбудили, чтобы дать ему необходимое лекарство. Выпил снадобье, полегчало — теперь надо опять лечь и отвернуться к стене. не расплескать это блаженное состояние.

Муж Тоньки действительно уходит обратно в комнату и ложится на кровать.

— Как его зовут-то?

— Саня. Да ты не смотри, что он пьяный. Он хороший.

— Да и ладно.

— Только слабосильный, — продолжает Тонька, словно извиняясь. — В детстве ещё надорвался. в армию даже его не взяли.

Сестра входила с улицы, в руках её было большое решето. Там внутри что-то царапалось и тоненько попискивало.

Решето поставили на пол, сняли тряпку. Цыплята были такие маленькие, мягкие, пушистые… Они ещё плохо держались на своих слабеньких ножках, пошатывались и непрерывно пищали, требуя еды. Тоня, востроглазая весёлая девочка, смотрела то на брата, то на цыплят и чему-то подсмеивалась, прикрывая рот ладошкой.

Бабушка порубила ножом пару варёных яиц на мелкие кусочки и стала кормить цыплят.

— А откуда они берутся? — спросил мальчик. Ему стало интересно. А Тонька снова усмехнулась почти беззвучно. И тут он заметил, как здорово похожа Тонька на бабушку — одно лицо.

— Курицы несут яйца, — принялась объяснять бабушка. — Из яиц вылупляются цыплятки. И сами становятся курами. Понимаешь?

— Да, — кивнул он. — Значит, сейчас цыплята едят цыплят? Разве так бывает?

— В жизни ещё и не такое бывает, — уверила его бабушка. — Бог чего только для нас не придумал.

Он пожал плечами и стал ждать, что будет дальше.

А дальше бабушка ненадолго ушла из дому. Они с Тонькой в это время позавтракали — выпили по большой кружке горячего несладкого чая с хлебом. Куски, отрезанные от глинообразной большущей буханки, тоже были огромными для него, даже держать неудобно, но зато как вкусно! Они с Тонькой солили помидоры и огурцы и смачно хрустели ими, обливаясь соком, потихоньку хулиганили и приглушённо смеялись, как будто в доме был ещё кто-то взрослый, хотя все взрослые вроде ушли по делам.

У себя в городе он и не подумал бы, что завтрак может быть таким простым и быстрым.

Тётка Нюра говорит:

— Колька, вот тебе как раз и дело есть, солдат. Борова зарезать надо.

— Борова зарезать?!

— Да. Чего-то болеет он. Боимся, не сдох бы.

— Тётя Нюра, я даже не знаю. не резал никогда.

— Ты ж из армии только, как тебе не стыдно! А если война, а если б тебе на фронт, в немцев стрелять?! Кабана испугался!

— Чего я испугался? Стрелять — это одно.

— Дак у нас вон ружьё есть, возьми застрели, если резать не хочешь, нам-то не всё равно?

— Ружьё. всё ещё есть?

— Вон у Сани в комнате висит.

— Что, и патроны?..

— И патроны найдём.

Я иду смотреть ружьё.

Старая двустволка висит на гвозде. Согласно легендам, мой далекий прадед охотился с ней и, кстати, завалил не одного медведя. Потёртый, но гладкий приклад, тяжёлые даже на вид стволы, удобное цевьё. Слабый запах давно не чищеного оружия: кислый металл, тревожный старый привкус гари. Переламываю пополам. Вроде всё нормально. Закрываю ружьё, навскидку целюсь во что-то на противоположной стене, над спящим Саней.

Саня шевельнулся на кровати, выйдя на секунду из своего небытия и тут же впав в него снова. Только тут замечаю, что рядом с ним, где-то в его ногах, притулился мальчик — лежит, накрывшись одеялом, смотрит оттуда испуганными глазёнками. Замёрз, что ли?

— Эй, тёзка, не бойся! Ты чего спрятался? Пошли чай пить. Там тепло, в кухне-то.

Но он только мотает головой и поглубже зарывается в одеяло.

Вешаю ружьё обратно на стену.

С улицы послышался редкий тяжёлый топот и какое-то странное деревянное грохотание.

— Бабушка приехала, — сказала Тонька.

— На машине? — спросил он недоумённо. Он не прочь был прокатиться на машине, но звук не походил на шум работающего двигателя. Так мог громыхать разве что очень старый маленький автомобиль, которому давно пора на свалку.

— На машине!.. — засмеялась Тонька, прижав ладошку ко рту. — На машине!..