Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года) - В Маклаков

Они не сказали бы, что собаки подкуплены, но они вспомнили бы показания Малицкой, - в этом случае они и Maлицкой поверили бы, - вспомнили бы, как она говорила, что к чеберяковским собакам другие в гости ходили, и сказали бы: это они к ним в гости пошли. Итак, кто правды видеть не хочет, тот ее не узнает; насильно никого ни в чем убедить невозможно. Вот почему и это дело осталось загадкой; правду можно было открыть, нужно было только этого захотеть. Но этого не захотели. Она сама раскрывалась - этим не воспользовались. Да, посмотрите внимательно, как ее искали, и вам станет ясно, почему ничего не нашли.

IV. Причастность Чеберяковой к убийству.

Гг. присяжные заседатели, если в, этом деле есть что-либо вполне достоверное, то, в чем согласна и защита, и обвинение, то это только одно: что к этому убийству причастна Чеберякова. Я не знаю, кто Андрюшу убил, не говорю сейчас, что она убила сама, но что она к этому убийству причастна это вне всякого спора. В этом своем убеждении я не основываюсь ни на Дьяконовых, ни на Малицкой; лично для меня это свидетели недостоверные; не потому, чтобы они сознательно говорили неправду, но потому, что они сами не знают, где правда.

Но об этом пусть говорят вам другие. Я буду опираться только на то, что вполне достоверно, что признают и обвинители. И первый вопрос: зачем Андрюша из Слободки пришел на Лукьяновку? Что ему было там делать? Когда там нашли его труп, это для всех было загадкой. {41} И вот мы знаем теперь. На Лукьяновку он пришел к Жене Чеберякову, к нему туда он не раз приходил. Но важно не только то, что Андрюша ходил к Чеберяковой, важнее то, что Чеберякова это скрывает от всех. Когда он пропал, когда его разыскивали всюду, когда делали о нем публикации, она ни одним словом никому не промолвилась, что в роковой день 12 марта она его видела. У нее одной в руках был ключ к тому, чтобы Андрюшу сыскать, но она этого ключа никому не показывает. Но она не только молчит, она лжет, она учит лгать. Нашли труп Андрюши, все теряются в догадках, как он попал в Лукьяновку. Она знает, как он сюда попал и молчит. Но вот Женя встретился с Голубевым и ему рассказал, что 12 марта Андрюша к ним приходил, и они вместе гуляли. И заметьте, о мяли, о заводе Зайцева в это время не было речи, но загадка прихода Андрюши на Лукьяновку была разъяснена. Но когда через нисколько дней после этого Голубев вновь заговорил про это с Женей Чеберяковым, уже была перемена. Женя уже стал отпираться, говорил, что все это было давно, не теперь. Голубев сам не понимал в это время, как близко он подходил к правде. Ему показалось, что он может быть ошибался, и он не настаивал. Но правда все больше и больше выходит наружу.

Роль Чеберяковой, матери Жени, открывалась не только Голубеву. Свидетель Кириченко говорит, что, когда он производил обыск у Чеберяковой и разговорился с Женей о смерти Андрюши, Женя вдруг испуганно замолчал, а, обернувшись, он увидел его мать, которая делала предупредительные знаки и показывала на язык, чтобы Женя не вздумал болтать, Он говорит дальше, что когда Женю привезли к подп. Иванову на допрос, то мать и там напустилась {42} на сына-молчи, не болтай! О чем беспокоилась Чеберякова, что она внушала Жене, о чем запрещала ему говорить? Это неожиданно раскрылось, когда явился первый свидетель по этому делу, тот, которым думают уличить Бейлиса, но который Бейлиса совсем не уличал, а уличал Чеберякову - свидетель, фонарщик Шаховской. Шаховской показал, что 12 марта утром уже на Лукьяновке он видел Женю и Андрюшу; Андрюша был весел, прыгал, даже ударил его, и он его обругал. Но они с Женей были вместе и вместе куда-то ушли. И так, вот единственное, что было известно по делу, и это так усиленно скрывала Чеберякова. Кое-что все-таки раскрывалось. Стало ясно, зачем Андрюша пришел на Лукьяновку, кто его видел последним; стало ясно, где, около кого, в каком месте надо искать, чтобы добраться до правды. Один Женя что-то знает, знает больше других, значит и его мать что-то знает. Но почему же она не только не сказала первая всего того, что ей было известно, почему она все это так усердно скрывала? Что на это говорят обвинители? Они говорят, что Чеберякова боялась сказать. Она боялась, видите ли, евреев, боялась дать улику против Бейлиса, а г. Шмаков пошел дальше. Он допускает, что у нее осталось Андрюшино пальто, и она боялась в этом признаться, чтобы и ее в это дело как-нибудь не запутали.

Почему же она этого испугалась? Как, если она неповинна, как ей могло придти в голову, что ее заподозрят в убийстве ребенка? Она воровка, она из этой компании, она может бояться всего, что уличит ее в краже, но как могло впасть ей на ум, что ее сделают прикосновенной к этому делу, если она про него ничего не знает? Почему она не поступила, как Барщевский, не пошла к властям, занимавшимся следствием, не сказала им - вот, {43} что я знаю по делу? Она одна кое-что знает; она видела, что подозревают невинных, что Приходько держат под стражей, что же она не объявила того, что известно? Но пусть она кого-то и чего-то боится, не хочет путаться сама в это дело, не хочет запутывать и евреев, не желает, чтобы ее беспокоили. Пусть это так, но ведь по прошествии некоторого времени подозрение все-таки пало на нее, на Чеберякову. Ее арестовали в связи с этим делом в конце июля, ее заподозрили в убийстве. Как же в это время уже ради собственного спасения не припомнить всего, что она знала? Если бы в это время она действительно знала то, что она потом говорила, будто Женя с Андрюшей ходили на мяло и там на мяле Бейлис схватил Андрюшу, если она все это действительно знала, то неужели она, видя, что ее самое подозревают, ни рассказала бы первая тут же все, что ей было известно? Ни закричала бы громко, что там на заводе Зайцева Андрюшу схватил и утащил Мендель Бейлис? Могла ли она в это время по-прежнему бояться запутать евреев, когда она запуталась уже сама? Но она этого не говорит; она молчит и не только молчит, она велит молчать Жене. И здесь самый страшный и загадочный эпизод этого дела - смерть ее сына. Вы знаете, как произошла эта смерть? Здесь намекают нам, что эта смерть не простая, что убил Женю Красовский, поднес Жене конфекту и заразил дизентерией. Когда вначале намекали на то, что Женя отравлен, мы могли относиться к этим намекам спокойно; мы знали, что будет экспертиза, и все разъяснится. Вскрытие показало слишком ясно, что Женя умер от дизентерии. Но, чтобы прокурор готовился доказать, что самая дизентерия - эта обычная детская болезнь - была не случайная, - что ее привили конфектой - этого мы {44} не ожидали. Обвинителям приходится допускать, что Красовсмй, купивший конфект, окунул их в испражнения и кормил ими Женю, чтобы отравить; ведь это предположение не хуже того, что Чеберякову подкупали за 40 тысяч, что бы она приняла вину на себя.

Ведь если нужно было бы убить ребенка, если бы был злодей, который бы на это решился, то все-таки он не пойдет убивать его таким способом; ведь дизентерия болезнь не смертельная, половина больных выздоравливает; ребенок долго болеет и за ним ходят, его лечат, его могут всегда допросить. Убивать человека так, чтобы он мог все за это время выболтать, значит зря выдавать себя с головой. Это предположение, которое теперь делается, так невероятно, так невозможно, что я скажу тем, кто его выставлял, только одно: это предположение - та Божья кара, которая постигает того, кто идет за Чеберяковой.

Это только она могла выдумать, ей одной это могло показаться правдоподобным, она могла думать, что ей в этом поверят. Высказывая это подозрение против Красовского, она ему мстит. Прежде это он, Красовский, первый заподозрил, что Чеберякова хотела Жениной смерти, он погрешил против Чеберяковой, подумал на нее. Я ему в этом не верю, он ошибается, он увлекается в своем нерасположении к Чеберяковой, и она теперь ему мстит тем же самым. Красовский думал, что она не хотела его спасти, хотела дать ему умереть. "А, ты так то! Так я утверждаю, что это ты убил Женю, ты его отравил". Женю без нее, покуда она была под арестом, свезли в больницу. Ее выпускают, она узнает, что Женя в больнице, идет туда, ей говорят, что он серьезно болен, очень плох, и она, несмотря на это, берет его из больницы домой. Почему? Она объясняет теперь, что уже надежды {45} не было, что ее предупредили, что Женя умрет, что он безнадежен, а если ему все равно умереть, пусть он лучше дома умрет. Господа, какая мать до последней минуты не надеется на спасение сына? Какая мать потащит своего больного ребенка через весь город, в спокойном предположении, что все равно он в живых не останется? Какая мать решится хотя бы на один час приблизить его к гробу, какая мать это сделает? (Движение). Но Чеберякова это все-таки сделала - почему? Я не думаю, чтобы она не любила детей. Но наряду с естественной любовью матери в ней было другое чувство, чувство страха и ужаса за себя и за близких людей; она понимала, что Женя может проболтаться в больнице, что там он далеко. А в это время сыщики были уже около него и не отходили. Она боялась, что без нее он проболтается, что может все рассказать. Как она грозила ему пальцем, когда он был здоров, так хотела она остерегать его перед смертью. И вот она Женю берет из больницы. Начинается ужасная, отвратительная, скорбная картина. Женя умирает, умирает тяжело, ему мерещится Андрюша, он молит: "Андрюша, не кричи". Неразгаданный образ Андрюши стоит перед его глазами. Ему тяжело, он зовет священника, хочет ему что-то сказать, говорить: "батюшка", но когда подходит батюшка, он замолкает. С ним что-то делается, он в чем-то кается, чей-то чужой грех искупает, какая-то ноша, тяжелая ноша, ему не по плечу, не по силам, он ищет глазами священника, а около реют сыщики. Полищук жадно ждет, что скажет Женя. Несчастной Чеберяковой приходится думать в этот момент не о спасении сына, не о спокойствии его; она не смеет закричать сыщикам: "вон отсюда, здесь смерть, здесь Божье дело!" она {46} так крикнуть не смеет, совесть ее не чиста, она боится; мало того, она хочет воспользоваться умирающим сыном, она просит Женю: "Женя, скажи,, что я тут не при чем". В последние минуты она хочет использовать Женю для своего спасения - "скажи им, что я не при чем". Что же отвечает ей Женя? - "Мама, оставь, мне тяжело".