Мой знакомый призрак - Майк Кэрри

Очень трогательная история. Особенно на взгляд трех маленьких призраков, которым приходится влачить загробную жизнь в компании бесконечного потока психопатов, постоянно напоминающих им обстоятельства гибели. Увы, у мертвых прав нет, а у душевнобольных есть — по крайней мере на бумаге. Больница Чарльза Стенджера, как и все подобные, идет по шаткому мостику между соблюдением этих прав и нещадным их урезанием. В основном к пациентам относятся хорошо, за исключением случаев, когда они ссорятся с представителями администрации. За последние двадцать лет случилось лишь четыре неестественных смерти и лишь одну можно назвать подозрительной. Мне бы хотелось встретиться с тем умершим, но он, к сожалению, в больнице не задержался.

Стенджер прошлогодним рябиновым ветвям не доверял; если бы вы видели, как реагируют на призраков слабые и надломленные, поняли бы почему. Палаты освящаются еженедельно на все возможные лады: крестом и мезузой для религиозных, веткой жимолости для язычников, а для некромантов — кругом с тщательно выписанными словами «HOC FUGERE», или «Вон отсюда»!

Когда я появился, дежурившая в приемном покое медсестра подняла голову и тепло улыбнулась. Карла... Она работает уже давно и знает, почему я прихожу когда хочу.

— Добрый вечер, милок! — Карла всегда так ко мне обращается, уверенная: никаких иллюзий не возникнет. Ее муж, здоровенный медбрат Джейсон, за пять секунд сложит из такого, как я, оригами. — Мне казалось, в последнее время Рафи в порядке.

— Он действительно в порядке, Карла, — кивнул я, записывая свое имя в журнал посетителей. — Я просто навешаю приятеля. Он письмо прислал.

Карлины глаза расширились, загораясь живейшим интересом. Супруга Джейсона — неисправимая сплетница; пожалуй, это ее единственный порок. Она горько сожалеет, что в настоящих больницах нет таких интриг и сексуальной распущенности, как в тех, что показывают в сериалах.

— Да, я своими глазами видела, — чуть подавшись вперед, проговорила медсестра. — Столько мучений было: одна рука пишет — другая вырывает лист.

Я поднял брови и тут же опустил — получилось импровизированное пожимание плечами.

— Асмодей победил, — коротко сказал я, и Карла пригорюнилась. Можно лишний раз не повторять: Асмодей побеждает всегда. Остановился я на этом только для того, чтобы избежать ответа на предполагаемый вопрос Карлы. — Ну, я пошел. Если доктор Уэбб захочет побеседовать, могу задержаться, просто это на самом деле обычный дружеский визит.

— Ладно, Феликс, беги, — махнула рукой Карла. — Ключи у Пола.

Пол — меланхоличный темнокожий медбрат, такой высокий и широкоплечий, что один сошел бы за двух игроков в американский футбол. Первым он никогда не заговаривает, а отвечает всегда коротко и по существу. Увидев, как я направляюсь к нему, медбрат только и спросил: «Дитко?» Я кивнул, и он повел меня по коридору.

В конце главного фойе есть поворот налево и немного вверх, обозначающий переход из переоборудованных коттеджей в новое, специально построенное крыло. Там и обстановка другая, я имею в виду на паранормальном уровне. Старые камни излучают рассеянное эмоциональное поле, подобное отблескам мертвого костра, а цементные блоки холодны и пусты.

Возможно, поэтому я и содрогнулся, когда мы остановились у двери Рафи.

Нагнувшись, Пол взглянул в смотровое оконце, неодобрительно зацокал языком, потом вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверь открылась.

В перерывах между посещениями я успеваю забыть, насколько маленькая и пустая у Рафи палата. Наверное, забыть проще, чем помнить. Она представляет собой куб стороной в три метра. Мебели нет, потому что даже привинченную к полу кровать Рафи может вырвать и использовать в своих целях, а в больнице еще есть люди, знающие, что случилось в последний раз. Теперь они живут и работают под девизом «Береженого бог бережет». Потолок и стены покрыты обычной белой штукатуркой, но под ней вместо гипсовой плиты никому не видимая амальгама из стали и серебра в соотношении десять к одному. Не спрашивайте, сколько это стоило, вот она, главная причина моей бедности. А на полу металл ничем не покрыт и тускло сияет в просветах между затертостями от бесчисленных подошв.

Рафи сидел в углу в позе лотоса. Длинные гладкие волосы свешивались налицо и полностью его скрывали. Однако, услышав звук моих шагов, Рафи раздвинул темную завесу и ухмыльнулся. Кто-то вытащил ему одну руку из смирительной рубашки и дал колоду карт, которые были разложены на полу в виде кругового пасьянса «Часы». Карты с пластиковым покрытием и острыми краями. По-моему, идею дать их Рафи иначе, чем дурацкой, не назовешь. Надо сказать Карле, чтобы от моего имени треснула Уэбба по затылку: чем он, черт подери, занимается?!

— Феликс! — прорычал Рафи. Голос производил звуки гортанные, напоминающие замедленную стрельбу из дробовика. — Какая честь! Вот так счастье привалило, мать твою! Давай, давай, заходи, не стесняйся!

— Начнет бузить — сразу зовите, — сухим прозаичным тоном велел Пол, закрыл за мной дверь и снова повернул ключ в замочной скважине.

Я распахнул пальто и провел пальцами по карману, где лежал вистл. Буквально на сантиметр выступая из-под серой подкладки, олово сверкало, как полуостывшие уголья. Увидев вистл, мой приятель напряженно вздохнул.

— Сыграешь что-нибудь? — шепотом попросил Рафи, и это был действительно Рафи, а не Асмодей, завладевший его голосом.

— Рад тебя видеть, дружище! — проговорил я. — Да, через пару минут что-нибудь сыграю. Надеюсь, ты успокоишься или хоть на время освободишься.

Лицо друга тут же изменилось, словно растаяло, а потом застыло в отвратительной усмешке.

— Да пошел ты со своими надоедами! — огрызнулся совсем другой голос.

Конечно, я знал: легко не будет. Я чувствовал себя солдатом, выпрыгнувшим из окопа на нейтральную зону: сел напротив Рафи и, копируя его позу, положил ногу на ногу. Достав из кармана пальто письмо, развернул его и показал.

— Написал его ты. — Акцепт на «ты» намеренный. Несмотря на то, что я сказал Карле, о том, что автор послания не Рафи, а вселившийся в его тело пассажир, стопроцентной уверенности не было, а выяснить хотелось.

Рафи несколько секунд изучал письмо со спокойным, слегка изумленным видом. Потом между его пальцами полыхнуло пламя и, охватив мятый листок с четырех углов сразу, уничтожило одним-единственным пш-ш!, тепло которого я ощутил даже со своего места. Распластав ладони, Рафи высыпал черный пепел на пол.

— Ты написал, я совершаю ошибку, — с каждой секундой все больше поддаваясь пессимизму, напомнил я. — Какую ошибку?

Рафи снова взглянул на меня, и наши взгляды пересеклись. Обычно у моего друга глаза карие, но сейчас были влажного черного цвета, будто в них стояли чернильные слезы.

— Ты займешься этим делом, — прохрипел Асмодей, — и оно тебя убьет.

3

С Рафаэлем Дитко я познакомился, когда, стремительно катясь по наклонной, почти достиг дна. В ту пору мне было девятнадцать, я учился на первом курсе Оксфорда и бездумно пытался получить степень бакалавра по английскому только потому, что он был моим любимым предметом в школе, и еще потому, что отец трудился на верфях и фабриках не для того, чтобы дети пошли по его стопам.

К девятнадцати годам я уже успел пропитаться отчаянием и нигилизмом. Чем больше я видел грустных, отчаявшихся мертвецов, цепляющихся за жизнь, словно нищие за порог модного ресторана, тем мрачнее и безнадежнее представлялся мир. Казалось, если бог есть, он либо психопат, либо ублюдок: никто достойный уважения не создал бы вселенную, где сначала разрешают погреть руки у огня, а потом отправляют на вечное прозябание в холоде и мраке. Даже когда удавалось забыть маленький перепуганный призрак сестренки Кэти и то, как беспардонно я выставил его за дверь, жизнь не выглядела достаточно привлекательной, чтобы ею интересоваться.

Двадцатидвухлетнего Дитко прислали по студенческому обмену из Чехословакии, что в ту пору было редкостью («в ту пору» — значит в беззаботные восьмидесятые, на самой заре героического капитализма). Темноволосый темноглазый Дитко казался внебрачным сыном архангела и индийской танцовщицы и презирал предпринимательский угар, которым заразились почти все его сокурсники. К черту престижную работу в Сити! К черту пенсию в тридцатилетнем возрасте! Жизнь, любовь, смерть — экспресс Рафи несся через эти станции на такой безудержной скорости, которая просто не поддавалась расчетливому планированию.

Примерив самолюбование поколения Тэтчер, Дитко превратил его в нечто иронично-изящное. Да, он уводил у своих лучших друзей девушек, курил их травку, опустошал холодильники, зато воздавал им, то есть нам, сполна, позволяя наслаждаться жизнью и дышать полной грудью. Ненавидеть его за это не мог никто, даже женщины, которых он перебирал, словно безделушки на ярмарочном лотке. Даже Пен, для которой он стал первым и, судя по всему, последним.