Полвека без Ивлина Во - Ивлин Во

Затем мы заглянули в соседнее заведение, намного более плебейское, называвшееся «Фоли-Бержер», которым заправляла толстенная старая арабка, едва говорившая по-французски и совсем не говорившая по-английски. Она имела лицензию на содержание восьми девушек, но не думаю, что это был весь ее штат. При нашем появлении на улицу был отряжен мальчишка, который вернулся с полудюжиной арабских девочек, толстых, уродливых, с небрежно наштукатуренными лицами. Вокруг, на узких улочках в однокомнатных лачугах, размером с пляжную кабинку для переодевания, жили свободные проститутки. Не занятые женщины сидели в дверях и усердно шили; между стежками они поднимали голову и зазывали клиентов, у многих на дверном косяке была мелом написана цена — иногда в двадцать пять пиастров, но обычно меньше. Внутри виднелась железная кровать и висящие флаги, украшенные эмблемами британских полков.

На обратном пути мы наткнулись на еще один весело сверкающий огнями дом с вывеской «Maison Chabanais»[42]. Мы зашли и были удивлены, встретив мадам и всех ее юных девиц из «Золотого дома». Оказалось, мы вошли в него с черного хода. Иногда, объяснила она, джентльмены уходят неудовлетворенные, с намерением найти другой дом, чаще всего находят эту дверь, и наименее наблюдательные никогда не обнаруживают своей ошибки.

Пока мы были в Порт-Саиде, рамадан закончился праздником разговения — ураза-байрам. Все дети получали новую одежду — те, кто был лишен такого удовольствия, надевали полоску блестящей мишуры или яркую ленту и шествовали по улицам пешком или ехали на извозчике. Сами улицы Арабского города были украшены огнями и флагами, и каждый старался производить как можно больше шума. Солдаты устраивали канонаду вслед за артиллерийскими залпами; гражданские били в барабаны, свистели в свистки, трубили в трубы или просто колотили по жестянкам и кричали. Так продолжалось три дня.

Была устроена ярмарка, где раскинули свои шатры два цирка. Вечером Джеффри, я и глава госпиталя пошли в цирк, чем привели в немалое замешательство некоторых постояльцев. Медсестры в госпитале были шокированы. «Подумайте о бедных животных, — говорили они. — Мы знаем, как цыгане обращаются с ними». Но, в отличие от европейских цирков, тут не было дрессированных животных.

Мы были единственные европейцы в шатре. Стулья были поставлены на весьма шатких деревянных уступах, поднимавшихся от арены на приличную высоту. Позади верхнего, последнего, ряда находились плотно занавешенные кабинки для женщин-зрительниц, но таковых было очень мало; большая часть публики состояла из молодых людей. Между первым рядом и краем арены толпились мальчишки, и полицейский был занят тем, что сгонял их палкой с ограждения. Все места, похоже, стоили одинаково; мы заплатили по пять пиастров и выбрали места ближе к задним. Между рядами ходили служители, предлагая орешки, минеральную воду, кофе и кальяны. Кальяны были простейшие и состояли из половинки кокосовой скорлупы, до середины наполненной водой, маленькой оловянной чашечки с табаком и длинным бамбуковым чубуком. Доктор предупредил меня, если я выкурю один такой кальян, то непременно заболею ужасной болезнью; я это сделал, однако без всякого вреда для себя. Торговец поддерживал огонь в нескольких кальянах одновременно, затягиваясь из каждого по очереди. Мы пили кофе — очень крепкий, сладкий и с осадком.

Когда мы вошли, представление уже давно началось — шло невероятно популярное выступление клоунов; два египтянина в европейских костюмах обменивались репликами. Мы, разумеется, не понимали ни слова; время от времени они отвешивали друг другу звонкую оплеуху, это, несомненно, повторяло номер в английском мюзик-холле. Номер продолжался непомерно долго, но, наконец, комики удалились, провожаемые громом аплодисментов, а их место заняла очень хорошенькая белая маленькая девочка в балетной пачке, которой было не больше десяти или двенадцати лет; она станцевала чарльстон. Позже она ходила по рядам и продавала открытки со своим изображением. Оказалось, она француженка. Для тех, кто любит морализировать по поводу подобных вещей, пищу для размышления представляет этот африканский танец, обошедший два континента, не оставив равнодушным никого, от раба до жиголо, и постепенно возвращающийся снова на юг, к месту своего происхождения[44].

Затем на арену вышли японские жонглеры, а после них вся труппа приняла участие в бесконечном выступлении клоунов. Они спели печальную народную песню, а потом выходили по одному с невероятно серьезным видом и ложились на арену; когда все взрослые улеглись на арене, появилась маленькая девочка-балерина и последовала их примеру; наконец, неуверенно ковыляя, вышла двух или трехлетняя кроха и тоже улеглась. Все это заняло по меньшей мере четверть часа. После чего все, продолжая распевать, снова встали, по одному и в том порядке, в котором ложились, и покинули арену. Затем последовал перерыв, во время которого публика покинула свои места и принялась прогуливаться вокруг арены, как на «Лордз»[45] между иннингами. После перерыва на арене появился великолепно сложенный негр. Первым делом он проткнул себе щеки дюжиной вязальных спиц так, что они торчали по сторонам его лица; в таком виде он расхаживал среди зрителей и наклонялся к нашим лицам с застывшей страшной ухмылкой. Затем взял несколько гвоздей и вбил себе в бедра. Дальше он разделся, оставшись только в украшенном блестками трико, и стал кататься по доске, утыканной острыми разделочными ножами, не выказывая ни малейшего неудобства.

Во время этого номера возникла драка. Она бушевала главным образом у выхода, который был как раз под нашими местами. Головы дерущихся находились у наших ног, так что в целом мы могли все видеть, не подвергаясь серьезной опасности. Было трудно понять, что происходит; все больше и больше зрителей присоединялось к схватке. Негр встал со своей доски с ножами, чувствуя, что никто не обращает на него ни малейшего внимания, и принялся взывать к публике, шлепая себя по голой груди и показывая, каким пыткам подвергает себя ради нее. Человек, сидящий рядом со мной, важный египтянин, знающий английский, с которым я иногда обменивался репликами, неожиданно поднялся и, перегнувшись через нас троих, звонко стукнул зонтиком по голове одного из дерущихся, после чего вновь сел с невозмутимым достоинством и вернулся к своему кальяну.

— Из-за чего они дерутся? — спросил я его.

— Дерутся? — переспросил он. — Кто дерется? Я не вижу никакой драки.

— А это? — я показал на схватку, кипящую у выхода и грозившую обрушить весь шатер.

— Ах, это! — сказал он. — Простите, мне показалось, вы сказали «драка». Это всего-навсего полиция.

И действительно, когда спустя несколько минут толпа наконец разошлась, там остались два констебля, не владеющие собой от ярости, которых зрители пытались развести. Их наконец вытолкали, чтобы они продолжали свою свару снаружи; толпа принялась улаживать их ссору, отряхивать от пыли их упавшие фески; все снова успокоились, и громадный негр возобновил самоистязание в благодарной тишине.

На арену вышли разнообразные акробаты, среди которых была и маленькая француженка, которая продемонстрировала необыкновенную смелость и изящество. Когда мы уходили, представление было в полном разгаре и явно продолжилось до глубокой ночи, пока последний посетитель не чувствовал, что получил сполна удовольствия за свои деньги. Потом мы как-то увидели девочку-француженку в городе; она сидела за столиком в кондитерской со своим импресарио перед горой шоколадных эклеров, и лицо у нее было бледное и апатичное.

Во время байрама на железной дороге продавались билеты обратно в Каир за полцены, так что я и адвокат отправились ночным поездом в очень комфортабельном спальном вагоне.

Мы прибыли в Каир ближе к вечеру и отправились на поиски отеля. Все отели в Египте дурны, но в свое оправдание приводят две противоположные причины. Некоторые обоснованно утверждают, что в действительности не имеет значения, насколько они плохи, если они довольно дешевы; другие — что в действительности не имеет значения, насколько они плохи, если они довольно дороги. И те, и другие вполне сносны. Мы отыскали один из отелей первой категории, большое, старомодное заведение, с хозяевами греками в Мидан-эль-Хазнедар, называвшееся «Бристоль и Нил», где номера даже в разгар сезона стоят всего восемьдесят пиастров за ночь. В моем номере было три двуспальных кровати под высокими балдахинами с пыльными москитными сетками и два кресла-качалки, которые выглядели так, будто их принесли со свалки. Окна выходили на конечную остановку трамвая. Никто из прислуги не говорил ни на одном из европейских языков, но это был незначительный недостаток, поскольку они никогда не приходили на звонок.