Игнач Крест - Марианна Федорова

Все громче гомон толпы, как рев надвигающихся волн Ильмень-озера во время бури. И вот тогда непременно появлялся Спиридон. Пеший, шаркающей старческой походкой, в шерстяной черной скуфейке, с трудом держа над собой блестящий крест в одной руке, а другой щедро раздавая благословения, входил он в толпу. И стихали, успокаивались люди, а потом с детским недоумением смотрели друг на друга, не понимая, из-за чего они только что кричали и дрались. А тех, кто в горячке не затихал и становился на пути архиепископа, тут же унимали дюжие воины из владычьего полка, неотступно следовавшие за ним. Как их хозяин благословения, так же щедро раздавали они направо и налево звонкие оплеухи и зуботычины, а кого надо и били по шее или по спине плашмя тяжелыми мечами, не вынимая их из ножен…

С трудом удалось им вместе со Спиридоном спасти город от глада и мора, но горькая память о той весне осталась у Степана Твердиславича на всю жизнь. Ему казалось, что он снова видит перед глазами страшную казнь божью: мертвецы по улицам, на торге и на великом мосту. Тогда поедали конину, собак, кошек, ели мох, сосну, кору липовую и лист. А иные сжигали дома, где думали найти рожь и другую еду, и грабили их. Тогда он овдовел… Страшное было время, но то, что ждет их сейчас, еще страшней…

Спиридон может помочь спасти Новгород и на этот раз. Не зря во многих богатых и бедных домах и храмах возносят молитвы во здравие архиепископа. Крепко нуждался сейчас Степан Твердиславич в его мудрости, в его помощи, но направил он свои стопы почему-то не к высокому входу в архиепископские покои, а к небольшому крылечку с лежащими перед ним серыми валунами-ступенями. Какие-то важные причины тянули посадника искать встречи сначала с обитателем скромной кельи, расположенной над владычьими палатами. Степан Твердиславич поднял голову, увидел, что стрельчатое окошко, затянутое фигурными слюдяными пластинками, приоткрыто, понял - хозяин дома, на месте, с облегчением вздохнул, вошел, согнувшись, в дверь и не без труда стал подниматься по узкой лестнице со щербатыми, выбитыми и истертыми ступенями.

Степан Твердиславич шел медленно. Даже испарина выступила на лице посадника, однако происходило это не от грузности, которая была больше видимой, чем истинной, не от возраста - тело его было оплетено мощными мускулами, как у тех скоморохов, которые на праздниках, голые по пояс, боролись с медведями под одобрительный гул толпы. Не утратил посадник и гибкости. В свои сорок пять лет мог он, как и в молодости, прямо с земли, не касаясь стремян, вскочить в седло. И не делал этого только из боязни повредить хребет лошади мощным ударом с размаху. Трудно было Степану Твердиславичу подниматься потому, что он и хотел, и боялся предстоящей встречи.

Но вот, слегка повернув железную литую фигурную ручку, толкнул он дубовую дверцу и, слегка согнувшись, вошел в келью. После полумрака лестничного перехода Степан Твердиславич невольно прищурил глаза от солнечного света, заливавшего келью.

Степан Твердиславич снял бобровую шапку, отвесил глубокий поясной поклон и степенно перекрестился. В красном углу над теплившейся синего с зелеными разводами сирийского стекла лампадой привычно глядели с иконы на посадника огромные глаза Михаила-архангела. Икона была его ровесницей, писал ее иконописных дел мастер, побывавший в самом Царьграде и учившийся там у императорских богомазов. Сколько помнил себя Степан Твердиславич, столько помнил он и эту икону: слегка наклоненное лицо с прекрасным овалом, тугие пряди волнистых волос, переплетенных золотыми нитями и украшенных над лбом красным драгоценным камнем. Взор Михаила-архангела был исполнен глубокой печали. Однако Степан Твердиславич, как и всегда при взгляде на этот лик, еще с тех пор, когда он был вихрастым мальчишкой Степкой, почувствовал прилив сил, и на душу его, измученную, истомленную всеми последними днями и ночами, впервые снизошел покой.

Страх исчез, и посадник уже ясным взглядом посмотрел туда, где за широким дощатым некрашеным столом сидел и неторопливо писал гусиным пером на пергаменте могучий старик, облаченный в черную монашескую рясу с подвернутыми рукавами, из-под которых виднелись красные, все еще сильные руки его. Под черной остроконечной скуфейкой курчавились густые, хотя и легкие седые пряди. Седыми были и широкие брови монаха, и его усы, и борода. В жилистой руке гусиное перо выглядело особенно хрупким, и невольно приходила мысль, что руке этой больше пристало сжимать рукоять стального меча. Но вот старик положил перо, поднял на посадника ясные, как осеннее небо в погожий день, глаза, слегка распрямился и сделал ему знак приблизиться. Звякнула на его шее тяжелая золотая цепь от нагрудного с эмалями креста, прежде прижатая столешницей.

Степан Твердиславич подошел, опустился на колени и, почтительно поцеловав руку старца, как мог тихо проговорил:

- Благослови, святой отец!

Монах осенил посадника крестом и сурово сказал, указывая на лавку, стоявшую возле стола:

- Садись. Ты пришел за помощью. Что тебе надобно?

О здоровье старца, как хотел, Степан Твердиславич так и не успел спросить. Он закусил губу и проворчал:

- Я пришел к тебе за советом.

- Нет, - сурово ответил монах, - ты пришел за помощью. - Он крепко сжал свои натруженные руки. - Новеград гудит, как потревоженная пасека. Если сегодня же ты не созовешь вече, оно соберется само. Безбожные таурмены вступили на нашу землю новгородскую. Игумен Ферапонт прислал гонца: Торжок в огне, в кольце осады и люди в нем уже изнемогают. Они ждут нашей помощи. Но ты уже что-то решил. Так ведь?

Посадник отвел глаза и, помолчав, не отвечая на вопрос, сам спросил:

- Далеко ли ты продвинулся в летописании, святой отец?

- До сего дня, - с гордостью и затаенной болью ответил старец. Склонившись к свитку, всматриваясь в него выцветшими бледно-голубыми, но все еще зоркими глазами, прочел последние написанные им строки: - «Оттоле же приидоша безаконънии, и оступиша Торжок на сбор чистой недели, и отыниша тыном всь около, якоже инии грады имаху, и бишася ту окании порокы и изнемогашася людье въ граде…» - и посмотрел на посадника.

Степан Твердиславич, поднявшись с лавки и перекрестившись, глухо, но твердо сказал:

- Пиши дальше. - И стал диктовать: - «А из Новагорода им не бы помочи».

Гусиное перо, которым монах приготовился записывать, выпало у него из пальцев. Он вскочил и наклонился к посаднику. Взгляды их встретились, и вдруг оказалось, что они очень похожи друг на друга. Летописец хрипло сказал:

- Торжок наш пригород. Посадником там новгородец Иван Дмитриевич. А ведь он посадником много лет честно прослужил и Новеграду. Как можем мы бросить их в смертельной беде? Или ты забыл об этом?

Степан Твердиславич, не опуская глаз, молча отрицательно покачал головой.

- Знаю, - с горечью продолжал летописец, - ты скажешь, что Торжку уже все равно не поможем - у поганых* несметная сила, а так, может быть, спасем Новеград, отсидимся за стенами детинца. Может быть, и так. А только спасем-то мы уже другой Новеград. Как дуб крепок своими кореньями, так и Новеград славен своими бесстрашными сынами, честью своей и совестью. Что ж останется от них, если мы предадим в беде родной пригород? Да будь я теперь, как встарь, посадником, я сам бы повел рать на помощь Торжку, как водил полки и дружины новгородские на емь, корелу и Литву, - проговорил монах и тяжело опустился на лавку.

* П о г а н ы е - язычники, нехристиане.

Степан Твердиславич, у которого выступил пот на челе, хотя в келье было свежо, негромко, но твердо ответил, постепенно разгорячаясь:

- Да, но посадником сейчас не мой отец, а я, и я не пошлю помощь новоторжцам. Ты говоришь, что тогда Новгород станет уже не тем Новгородом, что сейчас. Да, станет. Вся Русь станет не такой, какой была раньше. Беды, какая пришла теперь, еще никогда не было. Ты далеко видишь из своей кельи, взгляни на низовские земли. Все, чем святы они были, растоптано, все лучшие мужи порубаны, а кто остался вживе, обращены в рабов. Мы, спасая Новгород, саму Русь, ее вековые устои, ее украсно украшенные храмы, ее премудрые книги, ее погосты, города и пригороды хотя бы в нашей новгородской земле спасем. Не посылая помощь новоторжцам, мы калечим души людей, а именно в них сила вольности нашей. Да только нет другого пути. Да, хуже, глуше станет Русь да и сам Новгород, но он не сгинет в веках и еще может возродиться, как волшебная птица Феникс, через испытания железом, кровью и огнем. А иначе и самое имя «Русь» исчезнет. Нет другого пути.

- Возродится? - устало сказал летописец. - Может, и возродится, да в каком обличье? Что у тебя, сердце-то из железа, что ли? Не знаю…

Степан Твердиславич, потушив блеснувший было бешенством взор, ответил сдержанно: